Нина Филиппова - Как бы человек не был счастлив

– Чего ты хочешь? – И они с отцом отступили от него.

Самад, как истукан, повернулся спиной к ним и на негнущихся ногах поковылял к рынку. На ругань шофёров, на тормозящие и объезжающие его машины он не реагировал, в раскрытые ворота рынка не попал – врезался в чугунную решётку: слезились глаза, слёзы не вытекали, поэтому он плохо видел. Тело с трудом подчинялось ему. Наваливаясь на ограждение, он дошёл до ворот, прошаркал мимо нескольких торговцев и, вздохнув, с треском опустился на гору пустых ящиков.

…Сколько просидел он, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, Самад не знал. Солнце палило ему в затылок. Главное, он не мог закрыть рот. Язык распух, горло пересохло. От попыток откашляться становилось только хуже. Горячий воздух иссушал его побелевшие губы. В рот ему залетела муха, потом вторая. Они ползали по языку и небу, жужжали и резвились, а он никак не мог выкурить их оттуда. Бессилие сводило его с ума.

Вдруг о зубы его что-то стукнуло, открытый рот наполнился водой, он проглотил, едва не захлебываясь и раз, и два, и три, ожидая, что этот источник иссякнет. Мальчик, который поил его из солдатской фляжки, сверкнув озорными глазами, вылил оставшуюся воду на его распалённую голову и убежал.

– Хорошо, – услышал Самад чей-то спокойный голос. Напротив него сидел человек с горбатым носом, чёрный от загара. – Хорошо, – снова произнёс человек, поняв, что Самад видит его. – Твои родители попросили приглядеть за тобой, сказали, что ты из дурятника. Шизик.

– Деньги заплатили, – Самад покосился на монеты у своих ног. – А это прохожие тебе накидали, – усмехнулся человек.

Вернулся мальчик с наполненной фляжкой. Из носа у него текла кровь и кровоточила вспухшая губа. Распугав стайку воробьёв, парнишка присел рядом, налил воду на ладошку и, запрокинув голову, стал смывать с лица кровь:

– Не повезло! Врага своего встретил, – ныл он, показывая на кого-то в толпе. – Вон, вон он! Индюк позорный! За людей прячется…

Человек, слушая его, посмеивался и, даже не взглянув, куда показывал мальчик, спросил:

– Вон тот сморчок – твой враг?

– Почему ты смеёшься, Рахметулло! Он мне морду набил! Наглый такой!

– Если этот воробей – твой смертельный враг, тогда кто ты сам?

– Тогда сам я – мошка, – недовольно признал мальчик, – или червяк. Но я этого не понимаю! – возмутился он.

– А пока сам не понимаешь, – ласково произнес Рахметулло, – меня слушай. Ищи врагов сильнее себя, сынок. Ищи непобедимых врагов.

Самад, сидевший всё это время, свесив голову и пуская слюни, показал в небо. Рахметулло тоже посмотрел туда. Над ними между небом и землёй дрожало мутное марево. Исподлобья глядя на взрослых, мальчик стёр под носом остатки крови.

Вернулась мать, положила ладонь на затылок Самада, от чего рот его открылся ещё больше, и надела ему панамку:

– Тебе напекло голову, сын.

Мальчик, бросив крошки хлеба воробьям, глянул на Самада и зашёлся от смеха. У матери от обиды побелели и задрожали губы. Она смерила презрительным взглядом двух базарных голодранцев и подхватила сына под руки, пытаясь приподнять:

– Сынок! Вставай, пойдём домой! – но Самад был тяжёл, как мешок с дробью, и от её усилий только голова его моталась одуванчиком на стебельке шеи.

Улыбка Рахметулло затерялась в густой щетине:

– Пусть отдохнёт пока.

– Отвечаете за него! – приказала мать и ушла.

Мальчик поправил панамку у Самада и поднёс к его лицу зеркальце:

– Посмотри! – Он прыснул со смеху. – Посмотри на себя!

Но глаза Самада были закрыты. Рахметулло шлепнул мальчика по рукам, выбив зеркальце.

– Но он весь в соплях снова! – обиделся мальчик.

Голова Самада перекатилась назад. Рахметулло размотал шарф у себя на шее:

– Вытри ему губы, сынок.

Потом Самад лечился у известного знахаря, к которому привезли его родители и который жил далеко в степи. На просторном дворе открытого всем ветрам жилища горел костёр, дымилась печка, но лёгкий навес плохо защищал людей, жаждущих исцеления, от прямых лучей солнца. Везде шевелились серые тела перепуганных, загнанных недугами людей. Самад оказался в кольце тусклых, как блеклая листва, человеческих глаз. Временами ему казалось, что знахарь тоже косит глазом на эту мёртвую петлю. Лишь у одного чахоточного подростка глаза были чистым пламенем. И однажды, помешивая знахарское варево, Самад спросил:

– Что ты толчёшь?

– Сушёные медведки. Смешаю с малиновым вареньем, и туберкулёз у нас в кармане.

Самад, как прилежный ученик, записывал всё, что делал знахарь, в толстую тетрадь:

– Медведки-и-и! – протянул он в тон голосу муэдзина. – Сам придумал?

– Нет. Китайцы пару тысяч лет назад.

Женщина с водой и веником принялась было убирать, но знахарь ругнулся на неё устало:

– Дуй отсюда!

– Мне совсем нечем платить. Я хотя бы уберу тут гной…

– Марш отсюда! И спать, – Знахарь забрал у неё веник и тряпки. – Твоя забота – своего ребёнка кормить. Тогда и приходи.

Женщина, готовая от благодарности целовать знахарю ноги, превратилась в дрожащий, угодливый комочек. Самад расколол арбуз кулаком:

– И не надоели тебе убогие?! – воскликнул он.

– Для меня убогих нет. Есть живые, которые страдают, как ты, например. – Знахарь вернулся костру. – А я могу облегчить эти страдания или избавить от них совсем. Ты, например, света белого не видел от адской головной боли, отёков, астмы, и вот теперь ты свободен от этого.

– Но свора-то громадная! – чмокнул арбузной мякотью Самад.

– При чём тут… – Знахарь поморщился от жара и дыма. – Посмотри, – Он взял в свои ладони руку очень худого мужчины. – Если бы ты знал, как это устроено! Что такое вообще человеческое тело!..

Повязка, закрывающая плечо больного, упала и обнажила зияющую гнойную рану. Знахарь торопливо прикрыл это чистой марлей, и Самад захлебнулся от смеха:

– Не пудри мозги, лекарь! Ты просто как собака зализываешь раны у себя и у своих несчастных сородичей! От такой работы на твоём языке мозоли, как на моих пятках! А свора громадная! Вон они! Давай! – кричал он, расплёвываясь арбузными зернышками. – Вот мои пятки, знахарь! Покажи свой язык! Хотя нет, – Самад поджал ноги, – я брезгую. Ты наглотался их гноя и воняешь.

– Ты взбесился! – пошёл на Самада знахарь.

– Фу! – Самад брезгливо бросил арбуз и выплюнул оставшиеся косточки лекарю в лицо. – И все шевелятся…

– Пошёл вон! – прошептал знахарь.

– У-тю-тю, – похрюкивая, Самад сложил тетрадь и майку в свой затрёпанный портфель и отвернулся от знахаря. Перед ним раскинулась беспредельная высохшая степь. Он уходил босой, размахивая портфелем и весело крича:

– Харе Рама, Харе Кришна-а!

Но бодрый шаг и песня радости сменились вскоре на монотонность дороги, жару и степь на все четыре стороны. Машин не было попутных, только одна колымага протарахтела навстречу. Самад отошёл на обочину, прилёг на колючую траву, положив портфель под голову. Увидев орла, парящего над ним, свистнул ему и хлопнул ладонью по земле: