Ольга Погодина-Кузмина - Уран

Эстонскую землю, да и всю Прибалтику, Гаков тоже считает своей. Испокон веку стояли тут русские городища и крепости. Тут по берегу Наровы рубили засеки дружины русских северных княжеств. Держали натиск чужеземных королей с их рыцарями и монахами. Ставили православные церкви. Жили мирно бок о бок эсты, ливы, шведы, финны, немцы и русские.

Об этом Гаков и рассказывал в актовом зале эстонской школы. Давно обещал эту встречу, откладывать дальше было нельзя. Вот и поехал вместе с Павлом.

Говорил о трудном международном положении, о вражеских державах, которые окружают Советскую страну. О той борьбе, которую ведет коммунистическая партия.

Рассказал немного о вожде, а значении его личности в ходе исторических процессов. Закончил приглашением выпускников на комбинат. В прошлом сентябре на предприятии открылся вечерний техникум, где можно без отрыва от производства получить профессию электрика, механика, специалиста химической лаборатории.

Дети слушали внимательно. Учительницы – молодые, милые лица – сами казались Гакову школьницами. И когда его пригласили в директорский кабинет, чтоб угостить с дороги, Арсений Яковлевич немного удивился, увидав бутылку коньяку.

Впрочем, выпить не отказался. Нравилось общаться с молодежью, хотелось вникнуть во все их дела и заботы. Девушки смущались поначалу, но скоро осмелели. Начали спрашивать наперебой, когда откроется клуб и кинотеатр, можно ли будет получить пропуска учителям и детям, чтобы посещать город на праздники, например на Первомай. Предлагали устроить футбольный турнир, дать концерт самодеятельности в новом Дворце культуры.

Вышли покурить на крыльцо с директором школы, пожилым эстонцем, старым большевиком. Тот осторожно подвел к вопросу о болезни вождя – что думает Гаков о будущем страны? Изменится ли в случае чего курс партии?

Гаков не затруднился с ответом. Умел это лучше всего – успокоить, внушить уверенность, дать человеку понять, что тот на своем месте участвует в общем деле огромной важности. Эстонец кивал, соглашался. Но взглядом давал понять – мол, про светлое будущее я и сам горазд, а лучше бы знать насчет цен и завоза товаров.

Скрытен и недоверчив местный народ. Держат камень за пазухой, не простили былые обиды – стал замечать это Гаков после разговора с Берией. Трудно уложить в голове, но ведь до сих пор кто-то здесь ждет возвращения прежних порядков. В соседней волости недавно ограбили почту, убили женщину-экспедитора. Неподалеку от Кохла-Ярве на лесной дороге был застрелен эстонский коммунист, председатель колхоза. Расправились бандиты с его женой и малыми детьми.

Двор был наполнен детским гомоном – мальчишки играли в «царя горы», толкаясь, вскрикивая, то взбегая, то скатываясь по обледенелому склону небольшого холма. И снова Гаков ощутил укол острой зависти к растущим в будущее молодым ребятам, к их беззаботности, силе, быстроте движений.

На гору взобрались одновременно пять-шесть старшеклассников, среди которых он увидел и Павлика. А ведь теперь в Кремле и на Лубянке, подумал Арсений, тоже толкают друг друга, спихивают вниз в жестоком, без радости и удальства, сражении за власть. Кто упадет, кто выйдет победителем? Злопамятный и безвольный Маленков по прозвищу Маланья? Поповский сын «протодьякон» Булганин? Молотов, за упрямство прозванный «каменной задницей»? Каганович? Или все-таки Берия, с его безжалостным умом, огромной властью?..

Девочка-эстонка в вязаной шапочке стояла посреди двора и смотрела на Гакова с такой пронзительной ненавистью, что Арсений Яковлевич даже обернулся посмотреть – нет ли кого другого за его спиной. Но позади была стена без окон.

Нет, верно, он ошибся. Девочка уже глазела на мальчишек, которые возились на горке. Рослый и сильный Павел, конечно, раз за разом побеждал соперников, и остальным быстро прискучила несправедливая борьба.

Захватчики горы разошлись, поднимая портфели и сброшенные на снег пальтишки. Кучкой потянулись в сторону поселка.

Снова поднялись в директорскую, допили чай. Гаков распрощался с учительницами. Обещал шефскую помощь, пригласил на открытие клуба. Выйдя во двор, окликнул племянника. Павка не слышал.

Двое катились с ледяной горы на ногах, чудом удерживая равновесие. Это была уже другая игра. Гаков видел, каким волнением дышали их лица, как крепко и в то же время осторожно Павел сжимал девичью руку в намокшей варежке. Они чуть столкнулись у подножия горки, девочка пошатнулась, но Павел подхватил ее, обняв за плечи.

Чувствуя нечто вроде ревности к юной женщине, внутри которой, как чудилось, жила чужая и недобрая душа, Арсений громко окликнул племянника. Павел весело махнул рукой, но перед тем, как побежать к машине, взял девочку за руки и проговорил какие-то горячие слова, похожие на обещание.

Рыдала женщина – мучительно, надрывно. Мать? Богородица? Сквозь молочный туман не видно было ее лица, только очертания фигуры, укутанной голубоватыми одеждами. «Отчего она плачет так горестно? Да, над умершим сыном. Кто же умер? Я?»

Воронцов приподнялся на постели. Палата, госпиталь, ряд коек вдоль стены. Вспомнил, что был болен, но кризис миновал, и теперь он мог дышать, почти не чувствуя иголок в легких. Увидел на тумбочке пустой стакан с белыми разводами от выпитой вчера простокваши. Впервые за последние дни при мысли о еде не почувствовал отвращения, даже напротив, легкий голод. Да, завтрак разносят в восемь часов. Проспал?

Но отчего вся эта суета? Почему больные в халатах, в пижамах и просто в нижнем белье встали с кроватей? Зачем идут в коридор?

За стенкой снова слышались рыдания. Воронцов обратился к Ильину, инвалиду-диабетику, который один неподвижно сидел на своей койке.

– Что происходит? Куда все идут?

Опухшее лицо Ильина, измятое после сна, с рубцом от подушки на щеке, мелко дрожало всеми мускулами, словно готовилось отдельно от хозяина пуститься в пляс. Губы его, окруженные седой отросшей щетиной, кривились – то ли в усмешке, то ли от подступающих слез.

С трудом, опираясь на спинку кровати, инвалид поднялся – ему недавно отняли ногу – и тоже запрыгал к двери. Наконец, будто вспомнив про Алексея, перехватил под мышку свой костыль, обернулся.

– Сталин-то, Сталин-то – а?.. Того! Сталин-то, говорю… Фьють!..

– Да что случилось?! – вслед ему крикнул в раздражении Воронцов.

– Умер Сталин! – гаркнул, проходя по коридору, грузный гипертоник Микляев, и жалобный детский плач произвелся из его внутренностей.

Что это? Провокация, неумный розыгрыш? Или – правда?..

Позже Воронцов узнает, что в горячке пропустил и объявление о тяжелой болезни вождя, и сводки о состоянии здоровья, и тревожный шепоток во врачебных кабинетах и коридорах, и первую панику, и нервный срыв молоденькой медсестры, которая от горя билась головой о стену.