Сергей Прокопьев - Дочь царского крестника

– Юра, принеси вина.

Открываю погреб, а правая стенка – сплошь вина, три полки уставлены. Начинать надо с нижней. Вина отец держал только французские – бургундские, бордосские… А ещё были ликёр «Шартрез», коньяк «Белая лошадь». Нигде больше такого не видел. Кого не спрашиваю – никто не знает. На хайларском вокзале работал буфет шикарный, и стояла (не знаю, из чего сделана) большая белая лошадь – символ коньяка. Потом не стало. Вина у отца были отменные. Гости с удовольствием пили, я с удовольствием нырял в прохладу вкусно пахнущего подвала. Мне папа вино разрешил, когда восемнадцать исполнилось. Из Харбина приехал, он посадил за стол:

– Сын, наливаю тебе рюмочку вина, ты со мной должен выпить.

– А почему, – спрашиваю, – раньше нельзя было?

– Тебе восемнадцать исполнилось. Возраст зрелости.

Я опустошил рюмочку.

– И пиво, – сказал, – можешь стакан выпить.

Папа сам вино почти не употреблял – глоток-другой, но любил угощать. Гости, подвыпив вина, непременно просили родителей спеть. Папа чуть подпевал, а мама…

У меня голос от неё, конечно. И тоже природой поставленный… На лесоповале на Урале конвойные развлекались. На делянке скучно им торчать без дела, кричат мне:

– Мужик, крикни!

Когда дерево пилят, в самый последний момент оно щёлкнет: огромная сосна тем самым даёт знать – сейчас будет падать. И надо предупредить окружающих криком:

– Бойся!

Могучее дерево, падая, всё сокрушает на своём пути: ветки соседних деревьев, сухостой… Не дай Бог человеку оказаться внизу… На делянках мы скученно работали – конвойным так легче следить. На их просьбу как закричу… И сам поражался мощи голоса. Будто огромный столб вырывался из горла и рос к верхушкам высоченных сосен, уходил в небо:

– Бо-о-о-о-й-ся-я-я-я-я!

Я сидел в лагере с Лавровым, сценическая фамилия Турчанинов…. Он пел в Харбине в театре «Модерн», а после освобождения в Омской музкомедии пел и ставил спектакли. Говорил, что такой силы голос, как у меня, встречал только у Шаляпина. Фёдор Иванович приезжал в Харбин в 1938-м. Я-то, конечно, не певец, так, для себя. Но крикнуть мог. Даже когда доходил от голода, сила в горле оставалась… Как гаркну на всю тайгу:

– Бо-о-о-о-о-й-ся-я-я-я!

Без какого-то напряжения. Стоило набрать побольше воздуха… Конвойные, бывало, скажут:

– Ну, ты даёшь мужик! Ну, голосище у тебя!

На делянке старший надзиратель внизу ходит, остальные на вышках. Запрещено спускаться, как-то один, смотрю, спускается. Козью ножку свернул, махорки насыпал, закурил и на пенёк положил – дескать, мужик, возьми! Я в трёх шагах стоял. За голос угостил. У нас за спичечный коробок махорки надо было половину суточной нормы хлеба отдать… Царский подарок, можно сказать…

Из-за голоса мне пришили дело.

В сорок третьем зашёл в Харбине на центральную почту, отправлял заказное письмо. В помещении провода кругом, как шлангитолстые… Японцы снимали документальный фильм. И вдруг меня подзывают и просят поговорить в микрофон. Услышали, как я разговаривал со служащей почты. Их заинтересовал мой зычный, чёткий голос… Я-то думал, для кино… Меня на звуки «ша», «жэ», «эс», «чэ», в частности, проверяли. Произношу, а они смотрят на прибор со шкалой, вижу: стрелочка даже не колеблется. Чистый голос. Посмотрели мой паспорт, записали адрес, а в августе сорок третьего пригласили диктором на радио. Так я стал работать в Хайларе на широковещательной радиостанции, бюджетная городская станция… Как, оказалось, читинское НКВД нас слушало. Мой голос знали…

За год до этого мама засобиралась в Советский Союз, она была советской подданной… Я был уверен: не уедет, просто женский каприз. Но она перебралась из Хайлара в пограничный город Маньчжурию, следующая станция уже советская – Отпор, сейчас переименован в Забайкальск. Стала хлопотать разрешение на постоянное жительство в Советский Союз. Написала в Верховный Совет СССР прошение. Через две недели пришла, ей говорят: пока никаких известий. Ещё через месяц заглянула, опять нет ответа. Вышла из консульства, её два японца подхватили под руки и в фордяшку – легковой «форд» – засунули…

Отец лишь в 1945-м, как японцев турнули, всё разузнал. Обслуживали японцев в тюрьме китайцы. Повара, лакеи… Осенью сорок пятого один из них рассказал отцу. Маму пытали, привязали к скамейке… Боже, мою красавицу маму, за что? Шили ей дело – советская шпионка. Вот и получилось: над ней издевались, будто она советская шпионка, надо мной – будто я японский шпион. Маму лицом вверх к скамейке привязали и принялись из чайника воду лить в нос…

Пытка под названием «чайник Шепунова». Вливается в нос вода с солью и перцем, и ещё чем-то… Жуткая, говорят, боль… Человек теряет сознание, его обливают холодной водой, приводят в чувство и продолжают пытку… Был такой русский приспешник у японцев – Шепунов, изверг, он изобрёл этот чайник, и сам издевался, и японцы пытку переняли. Пытать они любили.

Есть, не помню чьи, стихи:

Какое же ты чудо, человек!

Какая же ты мерзость, человек!

Мама захлебнулась…

Похоронили её тайком, ночью. Китайцам строго-настрого наказали говорить всем, что маму отпустили, но она, дескать, вместо того, чтобы идти домой, ушла по шпалам в Советский Союз…

Бред…

Я написал в международный Страсбургский суд, во Францию… Там и наши юристы сидят. Потребовал с Японии два миллиона долларов за моральный ущерб. Уничтожили человека ни за что. Женщину, мою маму замучили. Ответ пришёл: «Мы с удовольствием занялись бы этим делом, но, к сожалению (крайне любезное письмо), Япония до сих пор не заключила с Россией мирный договор. Если это случится и вы будете живы (мой преклонный возраст они учли), мы обязательно возьмёмся за ваше дело. И вы будете счастливы, справедливость восстановится».

Вот и жду своего «счастья»…

Девятого августа сорок пятого был последний день моей свободной жизни в Китае… Слышу самолет… Японцы, как Красная Армия победила немцев, переменились. До этого в Хайларе стояли отборные части, солдаты лоснились – молодые, откормленные, по воскресеньям возили их к гейшам. Вместо них старики появились, плетётся такой вояка, худущий, ремень болтается, штык, у японцев длинные были, едва не по земле волочится. Самолёты перестали надоедать постоянным гулом… И вдруг будит… Я поднялся, вышел во двор, папа в небо смотрит и говорит:

– Юра, второй раз встаю – японец туда-сюда мотается, то улетит, то опять…

Самолёт высоко-высоко, маленьким кажется – с пачку папирос. Были отличные американские папиросы «Дюльбер». В пачке обязательно фото какой-нибудь американской киноартистки… Самолёт в небе размером, как пачка «Дюльбера»… Я говорю:

– Папа, какой японец? Это советский разведчик. Японцы рядом с землёй крутились, маячили.