Сергей Куприянов - Генеральша

Когда Катя оставалась одна, тяжесть напряжения отпускала. Она увлечённо читала. А когда покидала стены общежития, чтобы погрузиться опять в Москву, так увлекалась, что забывала о существовании Ивана Никитича. В эти моменты она не чувствовала себя замужней, будто не было никакого супруга, с его щепетильным отношением к сапогам и форме, нравоучениями и наставлениями. Как заигравшийся и увлёкшийся ребёнок забывает, что есть кто-то ещё и не слышит, как его зовёт мама.

О чём она скучала – была музыка. Она была всегда в её жизни, сколько она себя помнит. Ещё пятилетним ребёнком отец сажал её к себе на колени и её пальчиком наигрывал мелодию на пианино. Старенький «Бехштейн», который отец чудом перевёз из Ленинграда, где они жили до высылки в 1935 году, был её первой и самой любимой игрушкой. Сначала это была забава, но постепенно музыка превратилась в муштру, каждодневную многочасовую пытку, а отец – в последовательного и методичного палача, которого не трогали ни слёзы, ни мольбы, ни боль. После его смерти, каждодневные упражнения стали уже бессознательной необходимостью, рефлекторными, как у дрессированной собачки, на окрик «Але!» вырабатывается уловный инстинкт выполнить заученную команду. Потом была музыкальная школа, училище, где она была лучшей ученицей. Повзрослев, пианино осталось её самым главным увлечением, заменяя прогулки, подруг и общение со сверстниками, заполняя почти всё её свободное время.

31-го мая, утром в субботу Иван Никитич был в приподнятом настроении и на службу не спешил. Спрашивать причину такого сбоя распорядка Катя не хотела, боялась выдать своё желание поскорей остаться одной. Супруг встал позже обычного, не стал бриться и, игриво насвистывая, начал укладывать вещи в чемоданы.

– Ну вот, Катерина, переезжаем, – сказал он, немного подождав, когда Катя заинтересованно начала следить за его сборами, – Давай, собирайся.

– Куда? – она растерянно посмотрела на мужа и захлопала ресницами.

Иван Никитич сделал важное и загадочное лицо и, с нескрываем удовольствием, ответил:

– Всё сама увидишь, собирайся.

Он подошёл к Кате обнял за талию, сомкнув пальцы рук за её спиной и посмотрел в глаза. Она избегала встречаться взглядами с Иваном Никитичем. Тяжелый и проницательный взгляд бледных, почти бесцветных глаз, вызывал у неё неприятное чувство вины, непонятно за что, будто он догадывается или точно знает, но молчит и всматривается, чтобы увидеть, распознать, насколько ты врешь, что ты скрываешь, насколько ты готова к признанию. Катя отвернулась и напряглась.

– Что ты всё дичишься? Как зверёныш прячешься. Я же для тебя стараюсь… Любви – то я не прошу, просто ласковей будь. Я для тебя, Катерина, да что захочешь… А ты, как от чумного от меня шарахаешься.

Катя густо покраснела. Бросила короткий взгляд на супруга.

– Не привыкла я ещё, Иван Никитич, дайте время. Тяжело мне… Простите меня… Я больше не буду…

В глазах блеснули слёзы и Катя прикрылась ладонью.

– Ну вот ещё, – с досадой произнёс Галеев, заметив слёзы, – «больше не буду»… Прям, как маленькая… Ну что ты, Кать…

Иван Никитич обнял её и прижал голову к плечу.

– Ты меня не бойся… я тебя не обижу… Ну, всё, всё хватит сырости, скоро машина приедет, а мы не собраны. Давай, давай, – Галеев похлопал жену по попе. Катя вздрогнула, опять вспыхнули щёки.

По попе её пару раз хлопнул сосед дядя Витя, деливший с ними общую кухню в Саранске. Алкаш и дурак, не дававший прохода матери после смерти отца, ещё там, в Саранске, приговаривая: «Налилась Катюха, растет смена». Она не пожалела тогда литра молока, которое стерегла на керосинке, плеснула соседу на грудь и живот. Хоть и пришлось тогда соврать матери, что разлила молоко по неосторожности, но дядя Витя после этого старался одновременно с ней на кухне не появляться, да и мать освободила от скабрезного внимания соседа.

Воспоминания придали ей решительности. Катя нашла предлог освободиться от Галеева и вырвалась из объятий, судорожно начала складывать вещи.

– Да-да… я быстро…

Через пятнадцать минут Катя сидела на краю кровати и смотрела в окно. Нахлынула внезапная тревога. Куда они переезжают? Что за сюрприз? Будет ли она ему рада? Иван Никитич тоже молчал, напряжённо думал. Тишина и озабоченный вид супруга только усиливал тревогу. Катя чувствовала, что наступает какой-то новый период её жизни, но какой – ответить не могла. Галеев посмотрел на часы.

– Ладно, пошли…

В ту же секунду в дверь постучали.

– Входи! – скомандовал Галеев. Катя встала и хотела взять чемодан.

– Да оставь ты его! – прикрикнул Иван Никитич.

В комнату вошли водитель Скворцов и незнакомый сержант, вытянулись и отдали честь.

– Разрешите, товарищ полковник!

– Давай, Скворцов, давай! Заждались уже.

– Товарищ полковник… так и десяти ещё нет, – попытался оправдаться Скворцов.

Они схватили вещи и вышли. Галеев с Катей пошли следом.

Ехали недолго. Машина выехала на большую широкую улицу немного проехала и остановилась перед большой аркой того самого дома с маленькими античными дворцами на крыше. Сердце бешено забилось и бросило в жар.

– Ну вот Катерина, теперь это твой дом.

Галеев вышел из машины и, сощурившись, посмотрел вверх. Катю сковал неведомый страх. Ни в каких снах, самых дерзких фантазиях не могла она себе представить, что она, простая девчонка из Саранска будет здесь жить. Она стояла перед этой исполинской громадой, с трепетом и страхом смотрела на кладку огромных рустовых камней, словно на крепостную стену, за которой обитало сказочное чудовище.

«Что это? Сон? Что ждет меня за ней? Чем я заслужила, а может, провинилась? Может это не дворец, а наоборот, моя тюрьма?» – думала Катя. Она заметила в окне на третьем этаже девочку, лет шести, та махала ей рукой, улыбалась и вовсе не казалась несчастной. Дурные мысли улетучились, страх отпустил. Она даже выругала себя за это глупое суеверие.

– Ну, давай, Катерина, – подтолкнул Галеев, – как хозяйка, первой и заходи.

Катя робко переступила порог подъезда, поднялась по ступенькам широкой лестницы, устланной ковровой дорожкой и остановилась. Слева стоял стол, за которым сидела строгая вахтёрша и пристально глядела поверх очков. Гораздо строже, чем в общежитии, с которой потом даже подружилась, будто она была самой главной вахтёршей во всём СССР.

– Ты к кому?! – важно спросила женщина и поднялась. Катя оробела и повернулась к Галееву.

– Прямо! – Галеев показался в проеме двери, взял за локоть Катю и легонько подтолкнул.

– Здравствуйте товарищ полковник! – увидела вахтёрша Ивана Никитича и строгость сменилась угодливостью, – Ваша доченька? Взрослая какая…

Скворцов, идущий сзади, чуть не споткнулся, расплылся в улыбке и слегка хмыкнул. Галеев обернулся. Скворцов сделал вид, что вытирает нос, поставил чемодан и, пряча взгляд, стал отчаянно его тереть.