Дарья Сумарокова - Книга главных воспоминаний

На все воля Божья, Отец наш. Ведь так?

Полковника Осипова забрали на фронт двадцать девятого июня сорок первого года, а уже тридцатого августа пришла похоронка. Ужас произошедшего был бы неизмерим, если бы почти в каждую соседскую квартиру не приходили такие же извещения. Настя проплакала два дня, громко изливая свое горе. Дети перенесли потерю с гораздо меньшими эмоциями – всю энергию произошедшего мать взяла на себя и спустила через надломленные в неистовой позе руки куда-то далеко за пределы их дома. Софья и вовсе пережила событие молча. На третью ночь после того, как Анастасия узнала про свое вдовство, она решила: замужество было ей навязано, как и многое другое, и возможно, смерть мужа даст начало чему-то новому, даст возможность принимать самостоятельные решения. Лишь бы только закончилась поскорее эта ужасная война.

Каждый день по радио голос диктора Левитана сообщал неутешительные сводки с фронтов, жизнь вокруг становилась все ужаснее. Анастасия Сергеевна продолжала ходить на работу до самой блокады, но после того как город был взят в кольцо, ее вместе со старшей дочерью и сыном отправили на оборонные работы. Днем они рыли окопы, ночью снимали фугасы с крыш. Начался голод. Люди потихоньку превращались в зомби, мысль о еде стала почти материальной, а когда ударили холода, смерть переселилась прямо на улицы; она была повсюду – в подъездах, квартирах, парках и пустых магазинах. Женщины и мужчины падали замертво; сначала погибали крепкие пожилые мужики, кого не забрали на фронт; потом женщины, дети, и под конец стали умирать сухонькие старушки, которые и до войны довольствовались сладким чаем с парочкой кусочков сыра в день.

Двадцатого декабря сорок первого года старшая дочь Катерина отправилась снимать фугасы с крыш и не вернулась домой; на утро командир бригады сообщил – девочка погибла при бомбежке. Вторая смерть отозвалась тяжелым колокольным звоном в сердце, Настя впала в холодное забытье. Софья выла нечеловеческим голосом; от слабости она почти не вставала с постели, и дети носили ей воду с хлебом прямо в комнату. Периодически ее сознание становилось совсем путаным, и она не помнила, как кого зовут; в конце концов, время совсем перемешалось, и в редкие моменты бодрствования она звала слабым голосом призраки прошлого:

– Анастасия Сергеевна, извольте поскорее закончить обед! Приехал учитель, а вы даже не открыли нот со вчерашнего дня… Господи прости, несносное дитя… Анастасия!

Сколько сил потратила Софья, приучая маленькую черноволосую девочку принимать трапезу за столом в гостиной, есть медленно и не выдавать хорошего аппетита и уж ни в коем случае не кусочничать между обедом и ужином. Верх неприличия – стащить заварное пирожное с кухни и съесть его прямо за письменным столом, или чего еще хуже – в постели до завтрака. Теперь реальность была словно непрекращающийся страшный сон, воспоминания стали серыми и потеряли очертания.

Тело старшей дочери вывезли в братскую могилу, а через две недели умерла Софья. Умерла тихо, в своей постели, и еще целых трое суток Анастасия получала по ее карточкам хлеб. Дети ели, мать пыталась растопить буржуйку остатками библиотеки отца. Они переехали жить в гостиную, спали вместе под несколькими одеялами; остальные комнаты закрыли и заложили дверные щели всем, что попадалось под руку, чтобы холодный воздух не просачивался в их маленькое жизненное пространство. Когда пришло время вывозить труп, Настя зашла в комнату Софьи; помедлив немного, сняла одеяло и нашла в руке у няньки три маленьких детских крестика. Нетрудно было догадаться, чьи образы унесла с собой через пространство Софья Игнатьевна; ее последними воспоминаниями были трое прекрасных черноволосых детишек, они сидели за обеденным столом в гостиной и громко смеялись.

Так Настя осталась одна с двумя детьми, без всякой посторонней помощи. Леночке было восемь лет, а Алексею шестнадцать; для мальчика этот возраст означал только одно – даже если он не погибнет от голода в ближайшие месяцы, то через год с небольшим его призовут на фронт, а значит, смерть практически неминуема. Война не закончится быстро, так же как и блокада; теперь Настя знала это наверняка, несмотря на то что люди вокруг надеялись на чудо. Она помнила последние слова Софьи перед смертью:

– Матушка Россия…это теперь на много лет, доченька. Эх, душа болит за вас, моя любимая девочка, моя золотая, моя единственная…

Это очень человечно с Твоей стороны, Отец наш. Даже тем, кто совсем потерялся в глубине затухающего разума, перед самым концом Ты включаешь свет и даешь возможность хоть на краткий миг, но увидеть свою жизнь и узнать своих близких. Что ж, этой единственной справедливостью я и решился воспользоваться.

Мысли о сыне не давали Насте покоя, подстегивали затупленное от голода сознание. Думать и искать выход; ведь пока мы живы, выход должен быть непременно. Как-то во время ночной бомбежки Осиповы прятались в убежище, находившемся прямо в подвале их дома; один из снарядов разорвался где-то совсем близко, оглушив Настю почти на несколько минут. Она пришла в себя от того, что Алексей бил ее по щекам; открыла глаза и посмотрела вокруг. Анастасия увидела людей, скорчившихся от страха; их лица ничего не выражали, одна животная пустота. Настя посмотрела на своих детей, бледных и таких же безучастных, как все окружающие, и вдруг осознала – больше всего она хочет остаться в живых; она хочет, чтобы дети тоже остались живы, и ей совершенно наплевать, что думают по этому поводу окружающие и какие обстоятельства привели всех находящихся рядом людей в такое положение. Она и ее дети не останутся здесь и не умрут. Надо просто начать делать что-то, даже если нет четкого и выверенного плана.

На следующий день Анастасия отправилась в свою школу и застала там директора, пожилого мужчину Льва Семеновича. На следующий день он снова оформил Настю на работу; теперь был веский довод – бывший преподаватель стала работать в стихийном детском саду, устроенном в помещениях кружков и классов; к мизерной пайке хлеба прибавился небольшой мешочек муки, целых три раза в неделю. Настя стала заваривать мучной кисель из еловых иголок, и уже через неделю увидела результат – у Алексея и Леночки перестали кровоточить десны.

Она старалась как можно больше общаться с людьми: с родителями, приходившими в детский сад в конце дня, с другими учителями, с работниками хлебных прилавков, где выдавали паек; собирала каждый кусочек информации, прислушивалась к любым, даже совершенно противоречивым прогнозам, но пока неизменными оставались три вещи – адские морозы, голод и смерть. Блокада не прекращалась, надежды были тщетны. Время от времени ей приходилось убирать со ступенек школы тела родителей; они приходили за своими детьми, от бессилия садились на ступеньку и засыпали навсегда. Детский сад потихоньку превращался в детский дом.