Алексей Синицын - Машина пространства

Потом все стихло. На месте, где еще недавно простиралась Манежная площадь, брезжила призрачная пустота, в которой Жора разглядел седовласого человека в дорогом черном костюме. Пеликанову показалось, что ростом он был с колокольню Ивана Великого, не меньше. Человек стремительно удалялся вглубь пустоты, неся под мышкой небольшой рулон, похожий на свернутый автомобильный коврик. Один раз он тревожно, как тать, обернулся. Жора узнал мэра Собянина. Было понятно, что Собянин навсегда уходил в пустоту, оставляя свой градоначальственный пост. Теперь москвичи с чистым сердцем могли ненавидеть кого-нибудь другого.

Затем снова сгустилась тьма.

Пеликанов заметил, что на этот раз она была иной. В ней не было ни малейшего намека на компьютерные игры. В ней не было вообще никаких намеков, потому что она не имела пространственных измерений. По этой причине двигаться в ней было совершенно некуда.

Наверное, это и есть ад, подумал Пеликанов. Он вспомнил об одном парижском чудаке, утверждавшем, что ад – это другие. Если бы все было так просто. От других можно было убежать в глухие заповедные леса, спрятаться, уйти в себя. От себя бежать было некуда. Ад, вопреки обыденным представлениям, был не жаровней и не общественной баней, а невообразимо тесной камерой-одиночкой, малость и стесненность которой исключала саму мысль о возможности движения. Что-то наподобие удушливой глиняной мухоловки с небольшим оконцем из осколка мутного бутылочного стекла (в детстве они лепили такие камеры-обскуры, чтобы подглядывать за смертью насекомых). И находился он не в преисподней, а в одной-единственной абсолютно черной точке, которая была мыслящей монадой, предоставленной самой себе на вечные времена. До Пеликанова дошел буквальный смысл слова «безысходность».

Так называемое внутреннее пространство, внутренний мир личности, к которому дискурс политкорректности неизменно требовал уважения, оказывался не просто зияющей тьмой, он был абсолютным мраком, испытывающим нужду. Причем понять, в чем именно он испытывает нужду, сказать было крайне трудно. Всмотревшись в него более пристально, Жора понял, что нужда в некотором смысле являлась его собственной внутренней сутью и именно поэтому в принципе ничем не могла быть удовлетворена. Строго говоря, мрак изначально желал всего, но еще больше желал последующего разочарования, что, однако, никак не унимало его заранее обреченного на провал стремления.

На этом нехитром принципе, напоминающем утоление жажды при помощи морской воды, был построен весь социальный мир с его цивилизационным прогрессом, стремлением к успеху и самозабвенным культурным враньем.

ТЫ ОБ ЭТОМ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЕШЬ!

Пеликанову показалось, что он услышал в среднем ухе злобное змеиное шипение, которое странным образом трансформировалось в осмысленную фразу. Ему даже не потребовалось думать для того, чтобы сразу понять, чем вызвана эта ненависть и из какого ядовитого источника она проистекает.

Это еще с Екатерины повелось: высший придворный чин, обер-камергер, в знак Высочайшего расположения и особой милости имел право носить ливрею с двумя скрещенными членами на вороте, вышитыми золотой нитью. Позднее, при Павле, их заменили гаубичными стволами и сделали эмблемой артиллерии.

Майор Менещихин профессионально отвел локоть в сторону, поднес стакан водки к губам и стал пить, не быстро, не медленно, а с самой что ни на есть оптимальной скоростью.

Шадрин наблюдал за его глазами, слезившимися, как у старого бульдога. Допив, майор издал характерный крякающий звук, отставил стакан и стал прислушиваться к внутренним ощущениям, будто бы в чем-то себя подозревал. Шадрин деликатно выждал, пока Менещихин захрустит огурцом.

– С Екатерины Второй? – вяло уточнил он.

– Не, с Первой, с польской шпионки, – живо отозвался Менещихин потеплевшим голосом.

Шадрин всегда удивлялся мгновенному преображению, случавшемуся с майором после утреннего стакана, и тому, что непосредственно ему предшествовало. За минуту до опохмеления в голове Менещихина складывались самые неожиданные мысленные конструкции и аналогии, причудливые, как узоры на замерзшем окне, которыми он охотно делился. Шадрин каждый раз с интересом слушал его, но сам не опохмелялся, не мог.

– Культура – это вообще, знаешь, что такое? – Менещихин, захрустев огурцом, вальяжно потянулся за сигаретой.

– Что?

– Иерархическое пространство символов и знаков отличий. А где иерархическое пространство символов и знаков отличий достигает своего апогея? – спросил он.

– Где?

– В армии. – Майор с удовольствием затянулся. – Поэтому апофеозом любой культуры является война. А апофеозом мировой культуры – мировая война. От Канта к Круппу, так сказать. Ну или от Третьяковской галереи к Уралвагонзаводу. – Менещихин стал постукивать по столу безымянным пальцем. – Начинают они с «Критики чистого разума», а в финале у них всегда «Mein Kampf».

– Неужели по-другому не получается? – кисло поинтересовался Шадрин.

– Не получается, – отрезал майор. – Война, если копнуть глубже, – это не результат противоречий между кем-то там и чем-то. – Он сделал жест, словно вкручивал невидимую лампочку в умопостигаемый патрон. – И не борьба за нефтяные месторождения, как многие по наивности думают, а следствие внутренних кризисов самой культуры. – Менещихин подождал, пока водяра разольется по желудку, а до Шадрина дойдет смысл его слов.

Потом продолжил:

– Изоврется культура сама себе, нагородит символов столько, что они уже не поддаются никакой иерархии… До определенных пор можно членами мериться, а потом приходится все это собственное культурное дерьмо разгребать, скрещивая реальные шпаги или ядерные боеголовки. Тогда и наступает война, время культурного саморазоблачения, в котором все сметается и остается только самое необходимое и естественное. Это, – он рассеянно поискал глазами вокруг, – как стол перевернуть, а потом накрыть заново.

Шадрин подумал, что Менещихин может перевернуть, если выпьет еще стакан, с него станется.

– Но ведь люди гибнут, – пересохшими губами напомнил Шадрин.

– Тех, кто погибли, жалко, – согласился Менещихин, стряхивая пепел в блюдце. – Но еще жальче тех, кто уцелел. Им для своих детей приходится сочинять сказки, что рейхсмаршал Геринг – это просто Карлсон, который живет на крыше.

– Карлсон – маршал Геринг? – удивился Шадрин.

– Что, не веришь? – догадался майор, заметив, как у страдающего после вчерашнего старлея непроизвольно открылся рот. – А ты почитай дневники Астрид Линдгрен, – с жаром убежденности посоветовал он. – Летающий толстый командующий люфтваффе с кокаиновым моторчиком в жопе. Ты не догадываешься, с чего это Карлсона так пробивало на сладкое? Притом, заметь, шведы их союзниками были. Так-то. – Менещихин многозначительно цокнул языком.