Валерий Киселёв - Кумзёра

Ему одному бабушка их не пекла, только гостям. К чаю бывала и треска, покупная, вымоченная в кипятке, иначе и в рот не вломишь – живая соль. Последние годы ее что-то совсем не стало, один хек в магазине, а я еще помню и ряпушку соленую – неудивительно после трески да ряпушки десять чашек чая выпить. У деда любимой рыбой была снеток, но это «в прежнее время». Я ее так ни разу и не попробовал, а, бывало, прапрадед мой, Евграф Иванович, возами ее возил с озера Воже, это в середине прошлого века. Только не потому, наверное, сейчас снетка нет, что прадеды наши весь его съели – рыбка эта могла жить только в чистой воде.

Любили дед с бабушкой чай пить и в окошко поглядывать. Кто ни пройдет улицей, обязательно дед скажет:

– Феклиска вроде идет.

– Да какая это Феклиска, Афонаска прошла, – скажет бабушка. – В магазин на Пашинскую.

– Нет, не Афонаска, а Гранька Спирова.

Если пройдет кто-то из дальней деревни или гости к кому-нибудь с чемоданами, то тут уж спор обязательно.

– Да то Филанида, с Дору бывала, еще в Марковскую выхаживала за Киню Ухова.

– Повно ты, да она за ним и не бывала, это сестра ее, Агнея, за ним бывала.

– Да что я, не знаю? – рассердится дед.

Память у него была хуже, чем у бабушки. Та знала не только всех ровесниц во всех деревнях, а в Кумзере их у нас, слава Богу, целых пятьдесят, но и у кого сколько детей, кого как зовут, кто на ком женат, кто с кем и когда гуливал. Иной раз расспорят и серьезно, хотя повод-то, кто прошел дорогой – Марья с Балуковской или Дарья с Глазихи.

Напившись чаю, идем с дедом на крыльцо покурить. Не признавал он ни сигарет, ни папирос, только махорку, да и бумагу к ней не каждой газеты. «Правду» и «Призыв» районный считал неподходящими. А вот «Красный Север», областную газету, в самый раз. У других газет, говорил, бумага горькая. Хотя наверняка печатались они все в одной типографии и на одной бумаге. Вот на крыльце-то или на лавочке перед домом после трех стопок и станет дед поразговорчивей, да и то, если ему задавать вопросы. Все «прежнее» у него, конечно, лучше настоящего, и качественнее и надежнее.

– Раньше чай был фабрики Высоцкого, табак Дунаевский, а спички Лапшина, – или скажет: – При царе при Николашке ели белые олажки, а теперича совет, ничего у нас и нет.

Это в шутку, понятно, хотя и злая частушка. Впрочем, в начале колхозной жизни звучала она правдой. Кого-то еще посадили в деревне за эту частушку. Из нашей деревни одного мужика посадили только за то, что пьяный сказал с глупой гордостью: « Мы теперь – сэсэряне!» Дескать, сейчас не Россия, а СССР, и не русские мы, а «сэсэряне». Хотя вряд ли мужики в деревнях ощущали себя перед революцией именно русскими. Дед рассказывал, что когда стали брать мужиков на германскую войну, писарь в Кадникове спрашивал: «Какой национальности?» – «Чего? Национальности? Кумзёра мы…» «Это что еще за нация такая?» – удивлялся писарь.

Из воспоминаний Михаила Васильевича Михеева:

«Я родился в деревне Лысовской в 1896 году, в семье крестьянина-середняка. Мой дед по матери и отец занимались в деревне домашним сельским хозяйством. Кроме того, дед имел кузницу, в которой проработал около 50 лет. Кузнечному ремеслу он обучил и моего отца. Это для отца был подсобный заработок, кроме сельского хозяйства. Семья наша была дружной, трудолюбивой. Отец очень уважал моего деда. Бабушка моя умерла, когда мне был только один год. А деда я запомнил. Когда он умер, мне было около пяти лет. При жизни деда сохранились в моей памяти три случая.

Во время летних работ все уходили на работу в поле, а дедушка оставался мне вместо няни. У меня была игрушечная детская гармошка. Я играл, пиликал, а дед пел длинные старинные песни. В этот момент в избу вошла мать, и я подметил, что дед смутился. Он сказал: «Надежда, я так Мишутку тешу…»

По воскресеньям дедушка ходил к церкви к обедне, а я в эти дни любил встречать деда, т.к. знал, что он принесет мне гостинцев. Особенно мне было интересно одевать на шею связку баранок, дед в это время меня гладил по головке. У меня были очень длинные волосы, мягкие и белые, как лен. Все другие ребятишки были коротко острижены, а дед не хотел этого, но я попросил отца, он и остриг мне волосы, пока дедушки не было дома. Когда я побежал встречать идущего домой деда, он посмотрел на меня, подал мне баранки, нахмурился, но по головке не погладил и молча пошел домой. Дома сел на лавку, даже не снял картуза, посмотрел на отца и сказал: «Эх, довели вы парнишечку…», разделся и лег на лежанку. Не пошел пить чай, хотя его звали несколько раз.

И вот дед в гробу… Седые волосы и борода. Мать плачет у гроба. Меня одели в новую дубленую шубу с оборами. На дровни поставили гроб, меня посадили на его крышку, подали вожжи, и я правил лошадью. Отец, мать и соседи тихо шли позади. Вот так своего любимого деда я и отправил на вечный покой.

Через год после смерти дедушки мать родила сестрёнку, и мне пришлось быть няней. С шестилетнего возраста пришлось нянчится с маленькой сестренкой. Особенно обидно это было летом. Все ребятишки гурьбой побегут купаться на озеро, а я разве могу за ними угнаться, когда на руках сестренка… Спуск к озеру очень крутой, и не один раз с сестренкой я кубарем катился через голову. Немало тут было слез у обоих.

Досаднее всего было, когда мать летом давала задание на день пахтать сметану. Один раз большую крынку сметаны мешал, мешал, только жиже становится, никак не сбивается. Что было делать? Вот и решил: всю эту сметану вылил в грязное ведро, из которого пойло дают корове, а сам с сестрой – на улицу.

Приходит мать с покоса и спрашивает: «Миша, смешал сметану?» – «Мешал, но не смешается» – «А где она?» – «Я её в ведро вылил». Посмотрела мать на мою работу и печально проговорила: «Эх, горе-работничек, помог, нечего сказать. Придется, видимо, делать самой» Я не понял упрека матери, а только подумал: «Вот хорошо, что больше не придется сметану мешать».

Отец мой очень любил читать книги, и выписывал газету «Сельский вестник» с приложениями. Всегда слушал, что читает отец и меня очень интересовало, как бы узнать буквы. Я как-то спросил отца: «Тятя, почему ты узнаешь слова?» Отец ответил: «По буквам» – «Вот бы мне узнать эти буквы» – «Погоди, узнаешь», – сказал отец, – «Я скоро буду тебя учить буквы, а потом и читать станешь».

Мне казалось просто непостижимым, что черные крючки, кружочки на бумаге будут говорить. Цифры печатные я уже знал по листочкам отрывного календаря, а счет знал до ста. Этому меня научила мать, а учить буквам не могла, т.к. сама не знала ни одной.

Но вот настал долгожданный день. Отец на ярмарке у книготорговца купил «Азбуку» с картинками и подарил мне. Сколько было радости, восторгов, что это моя книга, по ней буду учиться читать.

Читать дальше