Николай Пернай - За черным окном – море тюльпанов

– Ну, наконец явились, – произнес, вставая с завалинки, невысокий человек. – Мы заждались.

– Тато, мамо! – тонко вскрикнула моя мать, узнав родной голос, и бросилась в объятия гостей.

Оказалось, это были мамины родители – мои дедушка Харлампий и бабушка Кассандра. В их доме в селе Молдаванка я родился и прожил первые месяцы своей жизни. Потом мы с отцом и матерью уехали из Молдаванки в город и больше с дедушкой Харлампием и бабушкой Кассандрой не виделись. А они продолжали свое житье в селе. Вместе с ними жили их младшие дети – мои тетки и дядя.

Дедушка был еще нестарый, плотного сложения крепыш, с выдубленным солнцем, ветрами и дождями конопатым лицом и седыми волосами. Бабушка Кассандра, напротив, была очень худой и выглядела изможденной. У нее было удлиненное лицо красноватого цвета с выпирающими скулами и большими глазами цвета чернослива. Голова ее была покрыта, несмотря на жару, двумя платками: белым, ситцевым, и поверх него серым, шерстяным. На ногах дедушки и бабушки была необычная обувка – остроносые лапти из сыромятной телячьей кожи – постолы.

– А это кто такой? – обратил на меня внимание дедушка.

– Это ваш внук Павел, – объяснила мама.

Я подошел к дедушке. Он обнял меня и поцеловал в лоб.

– Гарный хлопец. Да еще с самовязом. – Дедушка достал из огромной торбы горбушку ржаного хлеба и протянул мне:

– Бери, это от зайца.

– От какого зайца? – поинтересовался я.

– От дикого, – с серьезным видом начал объяснять дедушка. – Сегодня рано утром встретили мы в поле зайца. Он сидит себе на меже и ест хлеб. Я попросил у него горбушку, а заяц спрашивает: «Зачем тебе?» Я говорю: «Иду в гости к внуку». Заяц подумал, подумал и отдал мне хлеб.

– Диду, а разве зайцы разговаривают по-человечьи?

– Зайцы – нет. А мы с ним не по-человечьи говорили, а по-заячьи.

– Хитрите вы, диду, – сказал я, догадываясь, что дедушка шутит. – Но хлебчик вкусный. Я давно такого не ел.

– Как вы добирались до нас? – спросила мама.

– А мы вышли из Молдаванки до восхода солнца, – объяснил дедушка, – и пошли не шляхом, а проселками, через Старую Обрежу. Так ближе. К полудню были уже в городе.

– Тато, это же больше двадцати километров. И вы совсем не молоденькие. Какая нужда заставила вас с телкой идти в такую даль?

Дедушка с бабушкой хитро, как заговорщики, переглянулись, но сохраняли молчание.

– Вы что, телку привели на продажу? Да? – допытывалась мама.

– Пойдем, поближе посмотрим нашу красавицу, – вместо ответа предложила бабушка Кассандра.

«Красавица» паслась у забора, где нетронутая трава не сильно пожухла и была еще густой. Телка была необычного окраса: оранжево-бурые пятна на фоне чистой белой шерстки покрывали ее стройный корпус. Маленькое, как и положено телушке, девственно розовое вымечко было покрыто белым пушком. Крепкие мосластые ноги опирались на аккуратные копытца. Голову ее украшали небольшие рожки, а широченный лоб – большое белое пятно – звезда.

Телка была в самом деле красавицей. На людей она не обращала никакого внимания, спокойно пощипывала траву, время от времени отмахиваясь от мух и оводов крепким хвостом с метелочкой на конце.

– Ну, как вам наша телка? – спросила бабушка.

– Очень хорошая, – глубоко вздохнув, ответила мама.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Ее зовут Флорика, что по-молдавски значит «цветочек».

.

М ало кто из городских соседей мог себе позволить держать корову или телку. Во время войны оккупанты, а потом и Красная Армия реквизировали большую часть лошадей и коров. После войны у большинства горожан доходы были совсем мизерные: большая часть предприятий не работала, заработков не было. А вот селяне, кормившиеся с земли, без скотины жить не могли. Не хватало промтоваров, люди ходили в рванье, но скотом начали обзаводиться. Пока не началась засуха.

– Недавно, – объясняла бабушка, – мы водили Флорику к быку. Так что она свое отгуляла, и на будущий год после отела станет настоящей коровой. И даст молочка.

– Да, – откликнулась мама. – Хорошая будет корова.

Она снова вздохнула.

– Докия! – вступил в разговор дедушка. – Послушай, дочка, что скажу. Мы видим, как вы с Павлушей живете. Бедно вы тут, в городе, живете. Мы в селе тоже не богатеем, но, по крайней мере, пока не голодаем. Недавно скосили жито и пшеницу, – молотить нечего: колос пустой. Но надеемся на кукурузу, может, соберем еще.

Дедушка задумался, помолчал немного, а потом сказал:

– Нам трудно, а вам тут еще труднее. Решили мы с матерью помочь тебе. Мы привели эту телицу на твой двор и отдаем ее в твои руки. Тебе и нашему внуку.

– Как – мне? – изумилась мама. – А как же вы?

– У нас остается Ружана, мать Флорики. Она добрая корова. Нам хватит.

И тут моя мама не выдержала и, отвернувшись от всех, тихо заплакала.

Дедушка молча обнял ее и прижал к себе.

Потом все пошли в хату, и Флорику оставили в покое.

Я быстренько сбегал на соседнюю улицу и сказал дедушке Николаю о наших гостях из Молдаванки. Вскоре дедушка Николай, баба Маня и тетя Сеня были у нас.

Мама хлопотала на дворе у печки. Она сварила целый казан молодой картошки и чугунок мамалыги: родни собралось много. Все это было выставлено на стол. Бабушка Кассандра тоже достала краюху хлеба, а баба Маня – кусок брынзы, и, помолясь – без молитвы в нашей родове за стол не садились, – все большое семейство приступило к вечере.

Потом пошли неторопливые разговоры о житье-бытье, под которые я уснул …

На следующее утро я проснулся рано и обнаружил, что кроме мамы в доме никого нет.

– А где дедушка и бабушка из Молдаванки?

– Они еще до свету собрались и ушли, – ответила мама.

– А Флорика?

– Флорика – в сенях.

Я вышел в сени и увидел там нашу – теперь нашу! – красавицу телушку. Она величественно возлежала на полу, жевала свою жвачку и дружелюбно смотрела на меня большими карими глазами. Ни она, ни я еще не знали, что в ближайшие десять лет мы будем тесно связаны друг с другом.

Н еожиданный приход к дочери и внуку дедушки Харлампия и бабушки Кассандры оказался последним: в конце 45-го они умерли от тифа.

А Флорика помогла их семье выжить во время страшной голодовки зимой 46–47 годов и после.

Тяжелейшее положение сложилось зимой 1946–1947 годов в Молдавии… Сильнее всех в Бессарабии от голода пострадало сельское население Кишиневского, Бендерского, Кагульского, Бельцкого и Оргеевского уездов. К 10 декабря 1946 года в этих уездах 30 043 крестьянина являлись дистрофиками… Резко возросла смертность… В Кишиневе ежедневно на улицах подбирали по 8-10 умерших. В январе-феврале 1947 года ежедневно от голода умирало 300–400 человек.