Ольга Погодина-Кузмина - «Не чужие» и другие истории

«Я хочу быть досками пола, по которым вы танцуете», – шептал неистово Жан Кокто. Поэт и рисовальщик, худой и подвижный, как кузнечик, с румянами на щеках и накрашенным ртом.

Бронислава спросила: «Но почему он красится?» Вацлав смеялся: «Это же Париж!»

Париж лежал у его ног. Его лицо смеялось и хмурилось сквозь призмы сияющих витрин. Он был неразговорчив, погружен в себя.

Мне почему-то представляется, что он принял успех, как ребенок принимает долгожданный рождественский подарок. Возбужденный, раскрасневшийся, мальчик вбегает не в комнату, но в мир волшебной сказки, пахнущий хвоей и мандаринами… Лица родных кажутся незнакомыми, привычные предметы преобразились. Всё замерло в ожидании… Замедляя шаг, он подходит к волшебному дереву, сверкающему сотней разноцветных огоньков… И там… Да! Он знал, что на этот раз взрослые поймут деликатную вязь намеков и жадно-сдержанных взглядов, когда уже два месяца путь к дому или из дома всегда ведет мимо этого магазина, где на видном месте, в самом центре витрины… Да, да, ошибки быть не может, это там – в большой нарядной коробке, перевязанной лентой, украшенной бантом. Да, это счастье – необъятное, совершенное, не рассуждающее…

Грохот аплодисментов. Ослепляющие вспышки. Острый блеск драгоценностей, перчатки дам. Белые руки плещутся в партере, как стая гусей, шумно взлетающих над озером.

Успех. Слава. Как это сладко – проснуться знаменитым, в свежих простынях парижского отеля, когда комнату перерезывает луч между неплотно задернутых штор. Лежать и думать о том, как хорошо и странно было вчера. Мгновенье полной тишины. Шаг к рампе, в перекрещение лучей из прошлого в будущее, как звездоплаватель на неизведанную планету…

Потом, в гримуборной, шла носом кровь. Вытолкали поздравляющих, остались вдвоем. Камердинер Василий растирает и моет ноги, он всегда рядом, при нем можно не сдерживаться. Вместо слов Сергей Павлович неловко нагнулся, поцеловал ступню…

Затем, пьяно пошатываясь под тяжестью букетов, идти по узким коридорам, темным лестницам к служебному выходу – Василий следом несет корзины, Дягилев налегке… Авто, сверкающий зеркалами зал ресторана, снова цветы. Пить шампанское, не чувствуя вкуса… «Почему вы совсем ничего не едите?» «Я не хочу». «Вам нужно»… Душная ночь, разметавшийся во сне Париж. Кто привез? Как уложили в постель?

Не помню!

Поцеловал ногу.

От этого можно сойти с ума.

Слава упала на его мальчишеские плечи, как горностаевая мантия. Тяжелая, душная, роскошная – мешала двигаться, мучила ночными кошмарами. Просыпался от крика: «Вы ставите балет моими ногами!»

На приеме у светской дамы стал грызть стакан. Обедали в ресторане. Стал требовать, чтобы из зала удалили людей, которые смотрят на него. Дягилев опрокинул бокал с вином – отвлек внимание, ушли.

Ездили в Брюссель, к Ротшильду. Говорили о том, что в застывших, классических формах творчество вырождается. Что искусство должно развиваться как живой организм, искать и находить новые средства выражения для новых идей.

«…глубокая подготовка и самоуверенная смелость. Надо идти напролом. Надо поражать и не бояться этого, надо выступать сразу, показать себя целиком, со всеми качествами и недостатками своей национальности…»

Путь Дягилева схож с путешествием Колумба. Решив открыть миру Россию, он вместе с этим открыл территорию нового искусства.

Страстно доказывал: русские – не варвары, не язычники, не огнепоклонники. Нет, мы – жрецы истинной мудрости и красоты! И в доказательство предъявлял миру бога танца, Нижинского – поклоняйтесь ему, безумствуйте, приносите жертвы.

Я был мальчиком, и отец хотел научить меня плавать. Он меня бросил в купальную воду. Я упал и пошел на дно. Я не умел плавать, но я почувствовал, что не имею воздуха, тогда я закрыл рот. Я пошел прямо, куда – не знаю. Я шел и шел и вдруг почувствовал под водой свет.

Больные больше чувствуют, ибо думают, что умрут скоро. Больные работают над Богом, не зная того.

Всю ночь я бредила Вацлавом.

Его лицо. Его губы. Его глаза. Его сердце.

Солнце Нижинского!

– Талант попадает в цель, в которую никто не может попасть, гений – в цель, которую никто не видит.

– Вы не видите цели?

– Разумеется, нет. Однако я чувствую себя прекрасно. Если не брать в расчет обстоятельства.

– Какие?

– Вся наша жизнь – игра.

– Что из этого следует?

– Вы не заметили, балет куда подробней и глубже, чем драма и даже трагедия, исследует случаи патологических влечений, странных одержимостей?..

– Примеры?

– Ну как же! Эта жестокость и холодность к покинутым возлюбленным, бред любовного очарования, внезапное безумие. Мы наблюдаем не столько танец, сколько картины психических болезней…

– Просто вы не знаете, что такое настоящее безумие.

– Не знаю. Скажите.

– Когда у вас даже психиатр – воображаемый.

«Одичание – вот слово! Итак, одичание. Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари – через два. Пьяного солдата сажают на извощика (повесят?). Озлобленные лица. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира – тоже. Когда же и откуда будет ответ?»

Проснулась – камин остыл, нет угля. В комнате дикий холод. Вспомнила – апокалипсис, вечная мерзлота, конец империи. Боже, прости нашу беспечность. Думала о море, представляла, как чувствую ступнями горячий песок… Летний дождь. Драгоценная осень. Нежная весна. Солнце, трава, птичий гомон – неужели этого уже никогда, никогда не случится снова? Неужели я больше никогда не увижу цветов?..

Через два-три дня после премьеры Ольга выбрасывала их – охапками, как сено. Отмывала вазы. В квартире стоял тонкий болотистый аромат…

На толкучке продают приборы, которые теперь никому не нужны. Электростанции остановлены, топлива нет. Даже те, кто успел запастись генератором, не тратят бензин на развлечения – только на поддержание тепла и приготовление пищи. Бесполезные телевизоры, компьютеры, мобильные телефоны никто не покупает.

Информационные войны, социальные сети, политические шоу – весь ком наших мелких и глупых страстей сам собой обрушился в бездну. Вокруг только снег. И мягкая, колыбельная тишина.

Мы слишком громко кричали, не слыша друг друга, мы были назойливы и самодовольны. И вот нас заставили замолчать.

Я жалею только о том, что ни один театр не осветится больше сотнями огней хрустальной люстры, софиты не зальют призрачным светом сцену, и лампочка на пюпитре дирижера не зажжется в сумраке оркестровой ямы, как путеводная звезда…

Человечество умрет в безмолвии и темноте.