VALERA BOBER - Припадок. Рассказы

– Да, – после некоторого молчания сказал тот, – вы правы, это я.

– Вот значит как встретились, – тихо сказал Варфоломий Евстегнеевич.

– Не могли не встретиться.

– А ведь я ждал этого всю свою жизнь, – сказал Варфоломий Евстегнеевич.

– Дождались, – сказал мужчина.

– И что теперь?

– А ничего.

Варфоломий Евстегнеевич почувствовал себя очень неловко и молчал, перебирая салфетку на столе. И от этого стало еще тяжелее. Он знал, что нужно что то сказать, но все не находил слов и только виновато бегал глазами. В застывшей тишине звенели мухи.

– Пойду я, пожалуй, – наконец сказал мужчина, поднимаясь.

Как ком в горло, сказал. Варфоломий Евстегнеевич тоже привстал, соглашаясь. Он более не мог выносить этого. Мужчина был, словно кусок льда, в который вмерзла мертвяччина.

– Так то нынче, – сказал мужчина пространственно, и только теперь поднял глаза, – думаете, мне было легко все это время? Мучиться ночами, выдумывать мщение, одно круче другого? Он задержался, собираясь с духом сказать что то, но передумал и только слабо махнул рукой, – а, как хотите. Бог с вами. Пошел я, – повторил он.

– Ничего. Как нибудь, – закивал Варфоломий Евстегнеевич, чувствуя камень в груди, – а про себя подумал, – лишь бы не сглазил. Он зашелся кашлем и вдруг вспомнил стеклянные, засыпанные пылью глаза. Вроде как вчера было. Серый, бритый череп в черных кровоподтеках. И в сумерках молоток в руках. И еще навязчивый, не прекращающийся страх. Страх, с которым он жил впоследствии, как с близким горем, с которым невозможно было расстаться. Который стал для него все равно как инстинкт, или как умение от природы слышать естественные звуки. Как болезнь от рождения. Хлопнули двери в прихожей. Сестра, уткнувшись в плечо, нервно дрожала и всхлипывала не переставая, – все в прошлом, все уже в прошлом. Он и сам уже знал, что грех его в прошлом, и все то, что он так долго носил в себе, и о чем плакал ночами в подушку, ушло безвозвратно, и больше не вернется, – одной собакой меньше, – подумалось почему то. Что то новое, светлое и чистое входило в него, словно лучистым солнцем заполнялся прозрачный сосуд, и от чего он сам становился совсем другим. Долгая ноша понемногу отпускала. Варфоломий Евстегнеевич щурился, подставляя лицо нежному свету, и чувствовал как в нем растекается блаженная радость. Наконец то свершилось, – думал он, – наконец то.

2016

Учитель пения Крюковской гимназии и обладатель приятного баритона, Иружжом Врульевич Сибевглас не любил свою жену. Он дождался ее с работы, спокойно поздоровался, заглядывая в глаза, а когда она повернулась к нему спиной, взял со стола приготовленный молоток и с силой ударил по голове. Звук получился совсем неуместный, глухой, вроде как в бочку стукнули, и при этом Иружжому Врульевичу показалось, что волосы смягчили удар, вызвав в нем совершенно ненужную озабоченность и излишние мысли о гуманности. Супруга его, Натавала Взадовна раскинула руки и гремя кастрюлями, с размаху ударилась лицом об пол, и так застыла без всякого удивления с открытыми глазами. Иружжом Врульевич посмотрел на молоток с прилипшими волосами, и вдруг ясно осознал, что во всем виновата весна с ее внезапно побежавшими соками по стволам деревьев. Такая поспешность природы всегда вызывала в нем смутное удивление и расстройство, ибо, как можно терпеть такие внезапные изменения в устоявшихся делах. Ведь все в корыстных целях, а иначе зачем такая поспешность? Он еще немного постоял боясь спугнуть тишину, что внезапно заполнила все комнаты в доме, и тяжело опустился на край стула, чувствуя дрожь в ногах. Ему показалось неестественным и странным, что мухи так быстро нашли жертву и уже ползали по окровавленной и странно пахнущей голове Натавалы Взадовны. Так и по мне когда-то будут ползать, – подумалось ему, и при этом очень захотелось поразмышлять об отвратительности всяческих насекомых, что окружают людей и с чем приходится мириться, но страшная неподвижность лежащего тела стала его беспокоить и на ум пришли, вслед за приятными мыслями, мысли тревожные, о содеянном, – ведь милиция придет, будет в вещах рыться, – но все же они казались никчемными по сравнению с удовлетворенной местью.

– Теперь будешь знать! – громко сказал Иружжом Врульевич, но тут же испугался собственного голоса. Захотелось пить, но руки дрожали, и он побоялся что разобьет стакан, – пусть так, без воды побуду, – успокоил он себя, хотя в глубине души понимал, что просто не хочет переступать через тело супруги, чтобы добраться до крана. И преграда эта, казавшаяся мелочью, стала расти и сделалась большой как весь дом, разделив его на две неравные части, одну для мертвых, а другую для живых, и мысль о том, что теперь всегда нужно будет прятаться на своей половине, стала невыносимой. Он со смешанным чувством посмотрел в застывшие глаза Натавалы Взадовны, на которых, как на грязном стекле, прилипли волоски, и впервые подумал о преимуществе ее положения. А ведь ей не больно и не страшно, а наоборот, это я ее боюсь, – и он со всей серьезностью подумал, – а вот если бы и мне так, – и не удивился этой странной мысли.

А как мне там будет? – подумал он уже без всякого страха, словно о каком-то давно решенном деле, – ведь там тоже есть жизнь, как же без этого. Давно всем об этом известно и ничего страшного в том нет, чтобы желать соприкосновения с высшими формами. И весь вопрос этот мучительный в том и состоит, чтобы пережить секунду страха, что разделяет жизнь прошлую от жизни будущей. Это все от необразованности. Вот тетка покойная недавно снилась, все у нее хорошо, и значит она довольна. А может и боли в момент смерти никакой и нет? А если и есть, то секунду можно и потерпеть. Что такое секунда? Мерзость. Не стоит и думать о секунде. Он задумчиво потер лоб и направился в гостиную, отмечая про себя, что лоб у него сухой. Снял с ковра ружье, отметив, какое оно тяжелое, и заглянул в патронник. Ружье, как и ожидалось, было заряжено. Хорошо, что заряжено, – подумал он, – но нельзя долго сомневаться в этом, – и словно боясь передумать, быстро наделся ртом на ствол, нажал курок и услышал, как где-то внизу дернулся приклад. Не сработало, – испугался Иружжом Врульевич, но тут же обрадовался, – и хорошо, что не сработало, и не надо ему всего этого. Он обхватил горячую голову руками и так просидел за столом, по-видимому долгое время, думая о каких-то важных для него делах и одновременно ни о чем не думая, а так сидел, наслаждаясь мыслью, что он просто сидит и дышит, а значит, существует, и это было важно. Через какое-то время он обратил внимание на людей, что бродили по кухне и трогали его жену, но ничуть не удивился этому, а наоборот обрадовался, что голова у него не болит, как обычно. Потом он увидел себя, лежащего в стороне, с наброшенным на голову окровавленным мешком и с облегчением подумал, что боли и правда не было, и это принесло ему радость, как если бы он вымученный вышел от зубного врача, зная, что все терзания остались в ненавистном кабинете.