Нина Халикова - Жребий

– Да? А что же тогда?

– О, конечно, сила любви, если позволишь. Видишь ли, золотце, было в этом острове что-то такое особенное, чем нельзя пренебречь.

– Неужели? А если фея не сможет коснуться самой верхней точки? Если она не долетит, а если разобьется?

– Если разобьется? – Валевский сделал вид, что задумался, потирая ладонью отросшую щетину. – Ну, если она разобьется… если разобьется, тогда остров ожидает самая трагическая участь. Тогда остров-призрак со всеми жителями, животными, храмами, колоколами, со всеми его восхитительными прелестями, так и останется погруженным в каменный мрак, закрытым от всего мира и затерянным где-то в океане. А со временем он непременно затонет, да, обязательно затонет, и будет покоиться под водой на дне морском. Точно так же, как Содом и Гоморра покоятся под толстым слоем вулканического пепла на дне Мертвого моря.

– Выходит, фея, не расколдовав его, погибнет зазря?

– Точно, зазря. Как есть зазря, – закивал головой Валевский.

– Валевский, ты дурак. К тому же нескромный дурак.

– Это точно, моя любимая, я никогда не был слишком умен!

– Мне тошно тебя слушать, Валевский, ты мне надоел.

– Мне самому тошно себя слушать, мое длинноногое чудо, я и сам себе порядком надоел, – в его взгляде чуть тлела ласковая насмешка. – Знаешь, что? Мне пришла в голову недурственная мысль – поехали на фонтаны?! А?

– Фонтаны уже закрыты.

– Тогда поехали пить шампанское в Летний сад. Отметим спасение сказочного острова.

– Ничего нельзя отмечать раньше времени – плохая примета.

– А я парень не суеверный, так что поехали сольемся с природой.

– Тогда уж сольемся с архитектурой.

– Золотце, не противоречь мне.

– Это почему же?

– А потому, что стремление женщины спорить с мужчиной, говорит не о ее уме, а лишь об ограниченности духа.

Фиолетовое солнце мягко уплывало, когда Валевский и Лара миновали ограду Летнего Сада. В саду было свежо и тихо. На гладко-серой отшлифованной поверхности пруда уныло плавал одинокий белый лебедь, нарушая идеальную гладь расходящимися кругами, и весело резвилось несколько невзрачных толстых уток. Утки проворно то выходили из воды на газон, поросший шелковистой изумрудно-зеленой травкой, то вновь быстро семенили к воде. Лебедь иногда снисходительно посматривал на них, словно давая понять, кто в этой обители главный, а потом лениво отворачивался и плыл дальше. Полинявшие утки, не ведая обид, не обращали никакого внимания на белизну его перьев, пронизанных бликами клонившегося к закату солнца.

Прислонившись к ограде, Валевский и Лариса некоторое время постояли, разглядывая уток и прислушиваясь к перешептыванию листвы, а потом Валевский сказал:

– Я впервые здесь после реконструкции.

– Каждое поколение оставляет свой культурный слой, – Лариса передернула плечами, будто извиняясь за кого-то, – кто- то оставляет после себя резные мраморные кружева фасадов, а кто-то вот…

Обменявшись нежным поцелуем и обнявшись, они пошли по чисто выметенной центральной аллее в сторону Кофейного домика. Над Садом, точно прозрачная дымка, лежал ясный безветренный вечер. Разросшиеся кроны деревьев почти сплетались над аллеями, образуя некое подобие арок, пропускавших сквозь свою листву солнечные блики. Валевский на мгновение забыл о Ларисе, рассеянно глядя по сторонам, а она, опустив счастливые глаза, смотрела на его ноги в лакированных ботинках, смотрела с необъяснимой, нескрываемой, стихийной преданностью.

Когда-то в юности Валевский здесь, в этом Саду, проводил много времени с Лидой, и был знаком с каждым деревом, с каждым изгибом аллеи, когда-то этот Сад имел над ним какую-то притягательную власть и был вместилищем всех его желаний, всех его душевных порывов. Это было особое место, куда инстинктивно хотелось возвращаться, примерно так, как возвращаешься вновь и вновь на очень родной и спасительный берег. А сейчас возвращение вызвало в нем странную смутную тоску и потерянность, может быть потому, что Сад был буквально искромсан, изрезан вдоль и поперек деревянным частоколом, выкрашенным зеленой краской, а родные, столь привычные глазу мраморные статуи заменены на гипсовые.

– Как странно, того, прежнего Сада больше нет. Моего сада больше нет. Теперь это совсем другое место.

– Немного потерпи и привыкнешь, – Лариса попыталась успокоить любимого, видя, как он огорчился переменам, которые в последнее время слишком часто возникают после реставрации.

Еще совсем недавно Валевскому было сложно представить, что такому почтенному памятнику садово-паркового искусства современники позволят себе нанести подобные уродливые усовершенствования. И эти современники ведь не какие-то там вандалы и варвары, а самые что ни на есть просвещенные люди искусства, так называемые художники наших дней, как правило, безвкусные, но, видимо, считающие себя непогрешимыми в области эстетики. И эти люди со своим «безупречным» вкусом, без всякого уважения к имени создателя Сада подменили прославленные мраморные статуи на пошлый, вульгарный гипс, эти же люди позволили себе скрыть прекрасную четырехстороннюю перспективу банальными рядами обыкновенных деревяшек, напоминающих примитивный, далеко не лучший образец дачного забора. Теперь, находясь в самом сердце Летнего сада, посетитель лишен возможности обзора, ибо, куда ни посмотри, взгляд упирается в частокол того самого забора, отнявшего у всего ансамбля колорит веков, заслонившего собой все очарование аутентичной старины. Проходя мимо этих мелких, но множественных проявлений «реставрации», которые растерзали когда-то замечательный, строгий, но при этом очень простой и очень петербуржский культурный ансамбль, остается только закрыть глаза, чтобы поскорее убежать из этого места и больше никогда к нему не возвращаться. И зачем была нужна такая реконструкция?

«Лида бы сейчас наверняка очень расстроилась», – неожиданно и более чем некстати подумал Валевский, удивляясь себе самому. Да, он почему-то отчетливо представил, как бурно, будь он сейчас с Лидой, обсуждалось бы, как их любимому саду современная волна ампутировала мрамор, и ведь сделала это не случайно, а сознательно, по воле чьего-то дурного вкуса. Но он, словно испугавшись быть застигнутым на месте преступления, быстро отогнал от себя мысли и о Лиде, и о «реконструкции» – будь она неладна.

«Что происходит? Ведь я люблю Лару, и вот нате вам… что это за бесноватость такая? Кого я хочу обмануть – одну или другую? Почему находясь рядом с женщиной, которую ждал всю жизнь, я думаю о другой, о той, с которой никогда не был счастлив, о той, которую собираюсь оставить? Что это – привычка или банальное чувство вины? Почему, когда мы счастливы, мы всегда чувствуем себя немного виноватыми, словно быть счастливым – это непристойно». Виновато посмотрев в задумчивые миндалевидные глаза Лары, он готов был согласиться с чем угодно, в том числе и с гипсом, и с зеленым забором, лишь бы избавиться от чувства вины.