Нина Халикова - В надежде на лучшее прошлое

Было одиннадцать вечера. Она бесшумно отворила дверь и прислушалась. Мать и прислуга, наверное, уже легли спать. В крохотной столовой на круглом столе, под салфеточкой, её ждал холодный ужин, но есть совсем не хотелось. Аппетит в последнее время то и дело пропадал. Марина говорила, что после еды люди глупеют, и разве сытому человеку придёт на ум что-нибудь необыкновенное, да и в минуту подъёма человек не думает о еде. В итоге: чем человек умнее, тем он меньше ест.

Тихонько Мария пробралась в свою комнату и поплотнее затворила рассохшуюся дверь, не выпуская из рук драгоценную книгу, зажгла слабый ночник возле кровати и, не раздеваясь, уселась на небольшие взбитые подушки. Прежде чем открыть книгу, она несколько раз провела по ней тонким платочком, стряхивая невидимую пыль. Открывала «Вечерний альбом» она почти не дыша, едва касаясь страниц кончиками пальцев. На обратной стороне титульного листа была памятная надпись: «Марии от всей души. Июнь 1911 год». Маша перечитала несколько раз написанное, вглядываясь в каждую букву, прикрыла глаза и принялась баюкать книгу, как ребёнка, а потом взяла на ладонь, словно взвешивая. Наконец, кое- как справившись со своими эмоциями, она положила тяжёлую голову на подушки. Это была небольшая, объёмная книжечка в двести двадцать шесть страниц «Детство – Любовь – Тени». Всю ночь она читала её, захваченная интонацией, и не всегда понимала смысла. Она читала и перечитывала до тех пор, пока написанные слова и вовсе не перестали иметь смысл. Под утро она почувствовала сильную нехватку воздуха от того, что лиф платья туго её сдавливал. Маша поднялась с кровати и медленно начала раздеваться, аккуратно развешивая одежду с деланным спокойствием, к которому всегда прибегала, желая унять колотящееся сердце. Потом аккуратно спрятала «Вечерний альбом» в ящик ночного столика и снова упала на подушки, будто сражённая наповал ударом молнии, скрестив руки на груди, и уставилась неподвижным взглядом в чёрную точку на потолке. Так провела она несколько часов, пока её не накрыл беспокойный предутренний сон.

Парадная дверь, ведущая в третьесортный, дешевенький отель, была слабо освещена предвечерним скупым северным солнцем и от этого казалась еще грязнее, но Олег Васильевич знал, что Марину Елецкую это как будто не пугает. Она совсем не конфузилась, проходя мимо любопытных портье, не прятала глаз, не стыдилась невыразимого цинизма и пошлости ситуации, в которой оказалась. Сам же он старался лишний раз не смотреть по сторонам, дабы не натолкнуться на непонимающий взгляд каких-нибудь знакомых или друзей семьи, и даже прятался от солнечных лучей, как будто они могли уличить его в неверности. Лицо Марины, напротив, выражало лишь трепетное восхищение оттого, что она шла рядом с ним. Олег был уверен, что женщины обожают тех мужчин, которые заставляют их страдать, и чем сильнее страдания, тем ярче любовь. Таков мир.

Он намеренно водил ее по дешевым гостиницам, а она, несмотря на свою внутреннюю чистоту и нравственность, покорно мирилась с этим. Олег чувствовал себя победителем, а ее – побежденной. Он прекрасно понимал всю униженность ее положения, но ему это нравилось. Сама идея неравенства с ней, мысль о своем собственном превосходстве доставляли ему острое удовольствие. Он вел ее в постель, как ведут слабовидящего, беспомощного человека, через дорогу. Полное доверие. Их пятилетние встречи слились вместе, слиплись, как подтаявшие, просроченные леденцы, и с трудом отличались друг от друга: пара-тройка банальных, ничего не значащих фраз о любви, бокал красного или белого вина, и можно вплотную приступать к великим таинствам физической любви.

…Осенние туфли на высоких каблуках глухо стукнулись о пол, и это была волшебная музыка для слуха Олега Васильевича, которую он любил больше всего на свете, ну еще разве что звук откупорившейся бутылки или долгий шелест купюр. Щеки Марины призывно горели, а роскошные блестящие волосы игриво растрепались. Он любил смотреть на ее трепещущие ресницы, похожие на крылья пугливой птицы: то мгновенно взлетают ввысь, то бесшумно опускаются. Он, как и полагалось нетерпеливому возлюбленному, привычными и умелыми движениями опытного кавалера стаскивал с ее ног тонкие, ажурные чулки, надетые явно не по погоде. Он это быстро отметил и даже успел испытать удовольствие. Она доверчиво улыбнулась ему и, закусив от счастья нижнюю губу, сомкнула дрожащие ресницы, длинно вдыхая аромат его тела, пахнущего ветивером. Его теплые объятия погружали ее в полусон, в полунебытие, от ветивера слегка кружилась голова, она плавала в этом любовном коконе. Его завораживала ее искренняя, полная обещаний улыбка, она не оставляла сомнений в ее любви. Поначалу Олегу нравилась щедрость ее натуры, ее подлинность и открытость, с ней он обрел новый вкус наслаждений, но вскоре он почувствовал опасность ее даров. Взамен она требовала того же, а этим он, к сожалению или к счастью, совсем не мог ее порадовать.

После стихнувшей агонии Марина, все еще лежа в постели, повернула голову к окну, за которым густо повалил мокрый снег. Обычная, изводящая и без того перегруженные нервы, петербургская слякоть. Несвежая гостиничная штора морковного цвета с дурными узорами слегка колыхалась от открытой форточки. Марина поднялась на локте, придерживая на груди застиранную простынь, и осмотрелась вокруг. Грязненький гостиничный номер, приглушенный свет дешевого, колченогого торшера, недопитая бутылка красного вина, разлитая в фужеры для шампанского, любимый мужчина похотливо гладит хозяйской, уверенной рукой ее бедра. «Сколько убогости и пошлости в моей высокой любви», – впервые за долгие годы подумала Марина и тяжело закрыла глаза от отвращения и стыдливости. Она не хотела видеть эту реальность, она отказывалась на нее смотреть. Перед ней всплыла маленькая, худенькая фигурка Сереженьки, ее младшего сыночка, жавшегося у стены в прихожей и тоскливо провожающего ее до входной двери. Марина мгновенно дернулась всем телом, словно напуганная выстрелом утка, открыла глаза. Олег ничего этого не заметил. Он был слишком занят своей собственной эйфорией, чтобы уловить перемену, так скоро произошедшую с его подругой. Он радовался своей мелкой мужской победе. Его всегда пленяло сочетание вина и женщин, он понимал, что это обжигающее, невозможное счастье вот-вот покинет его, и он будет с трудом преодолевать лестничные ступеньки вниз и вверх, думая о высоком давлении и болях в мочеиспускательном канале. Он будет, едва справляясь с грузностью собственного тела, тяжело переводить дух на этих чертовых ступеньках, скоро будут ныть и ломить кости к перемене погоды и непременно к дождю. Совсем скоро он ощутит прилив снисходительности к старым, потасканным ловеласам, над которыми когда-то насмехался. Но это все будет не теперь, а в другой жизни. Пока еще есть время, еще можно себе позволить об этом не думать и нырнуть в теплое безумное море многочисленных женских тел, скрашивающих его трудовые будни, ибо в выходные и праздники он старался быть примерным семьянином.