Нина Халикова - В надежде на лучшее прошлое

Пыталась она устроиться на службу в журнал, в отдел обзора иностранной литературы, и, к её большому изумлению, ее даже приняли. Три недели она пребывала там, сидя в закутке у овального окна, среди прекрасных книг в разноцветных обложках, которые даже не начинала читать, оставаясь равнодушной к сложным, замысловатым шрифтам, переплетам, рисункам, виньеткам и прочей прелести книгоиздания, чего ранее за собой никогда не замечала. Тексты утратили для нее прежнюю гармонию и смысл – все то, чем она неизменно спасалась с самого детства. Мария чувствовала, что просто-напросто лишилась опоры в жизни, и продолжала тихонько сидеть в своем углу у окна длинными, скучными часами полнейшего бесчувствия.

Ее солнце словно бы уже зашло и больше не озаряло её мерзлую, коченеющую голову, а вдохновение давно пронеслось мимо, даже не обратив на нее внимания. Так бы она сидела еще довольно долго и равнодушно смотрела бы по сторонам бессмысленными, бесцветными глазами на спокойных и ладных сотрудников отдела, но все разрешилось довольно быстро, по прошествии трехнедельного срока, отведенного ей как испытание. Ранним утром перед Марией Дмитриевной Лытневской возникла управляющая в узком черном костюме, плотно облегающем суховатые бедра и резко оттеняющем белизну сорочки, застегнутой на все пуговицы. Она произнесла длинную фразу о невозможности и недопустимости такой работы в отделе иностранной литературы. Голос ее звучал хрипло и как-то нехорошо. Маша послушно глядела на нее и видела, как зло сверкают ее колючие серые глазки, как дрожат ее руки и легонько трясется седеющий, жиденький пучок волос на голове, не совсем понимая, что все это означает. На этом ее трудовая деятельность в отделе иностранной литературы окончилась, собственно, и не начавшись.

Мария Дмитриевна тогда предельно ясно осознала, насколько она развинчена и непригодна к дальнейшей жизни, как она мрачна и безучастна, она чувствовала себя ничтожной пылинкой в вихре жизненного безумия, одинокой пылинкой, зависшей в воздухе над черной пропастью, которая вот-вот слетит вниз, туда, откуда уже ей будет не выбраться. Тогда она поняла: ей больше не хочется делать то, что все люди называют жизнью. Она просто не знает, как продолжать делать то, что все называют жизнью. Не может она больше бесцельно бродить изо дня в день по этому чужому городу, пусть и прекрасному, но все же чужому, убивая время и ожидая непонятно чего. Он не пойдёт ей навстречу и ничего не сделает, чтобы помочь ей. Что же дальше? Попыток отыскать себе ремесло она решила пока не предпринимать. Ей нужна была помощь, самая обычная человеческая помощь, и Мария старалась её отыскать в этом чужом мире.

Сегодня она торопливо шла по набережной мимо книжных развалов не от скуки и не ради общения, а по привычке. Сегодня Мария Дмитриевна спешила, сосредоточенно поглядывала на свои крохотные наручные часики и не обращала внимания на гул доносящихся со всех сторон человеческих теноров, басов и сопрано, не замечая свежесть, плывущую от реки, и звон колоколов старого собора.

Она сидела в уютной, со вкусом отделанной приемной доктора Жане и терпеливо ждала назначенного времени. Это была просторная комната с высокими белыми стенами и массивными дверями с блестящими хромированными ручками, мраморным полом в традиционную черно-белую шашечку и двумя высокими округлыми окнами, сквозь которые прокрадывался янтарный свет парижского вечера. В углу за деревянным письменным столом расположилась немолодая женщина, помощница доктора Жане, мадам Боннар. Она то и дело посматривала на Марию, отрывая взгляд от каких-то бумаг, которые были аккуратно разложены на столе, и дежурно ей улыбалась. Мария, с уверенностью первой ученицы, отвечала ей той же любезностью и продолжала внимательнейшим образом разглядывать черно-белые шашечки на полу.

Последний раз она была здесь, в Париже, в 1906 году, когда ей было девять лет. С матерью, дедом и прислугой они на целый год обосновались в квартире недалеко от площади Согласия. Она отлично помнила эту поездку. Квартира была довольно просторной, но очень старой, так тогда казалось маленькой Маше, с крохотными декоративными балкончиками, увитыми настойчивым плющом. Рядом с Машиной спальней находилась округлая столовая с продолговатым столом и большая библиотека. Книги были в основном на французском и английском языках. Дальше располагалась очень холодная ванная комната с чугунным корытом на лапообразных, бронзовых ногах, ванная, которой невозможно было пользоваться из-за двух огромных окон, в которых постоянно гулял холодный ветер.

О том времени у нее сохранились самые светлые детские воспоминания: вот она идет с няней среди улыбающихся прохожих по дорожкам Люксембургского сада, а где-то невдалеке томно постанывает скрипка, прохожие исполняют слишком тесный танго. Маша тогда с интересом стала за ними наблюдать, но очень скоро запуталась в переплетённых ногах танцующих. Теплый вечерний ветерок, перемешанный с острым запахом жареных каштанов, пробегался по ее детским кудряшкам, выскользнувшим из-под белой летней шапочки. Каштаны жарили и теперь, но их специфический запах только раздражал её мучительной ностальгией.

Потом из России приехал отец, и они вдвоем пошли смотреть захватывающее зрелище с воздушными шарами. Она очень хорошо помнила, как они стояли в ликующей толпе, а огромный раскрашенный воздушный шар поднимался в воздух все выше и выше, прямо к небу. Маша приставила ладошку к лицу козырьком, чтобы получше разглядеть, как огромный шар набирает высоту. Публика приветствовала подъем воздушных шаров радостными криками, и казалось, что все вокруг счастливы. Маше было одновременно и страшно, и любопытно. Страшно, что сейчас раздастся оглушительный хлопок, шар лопнет и разлетится в стороны мелкими лоскутками, а любопытно, что же будет дальше с этим летающим волшебным чудом света. А воздушные шары летели, плавно покачиваясь, по светло-голубому, бесконечно огромному небу, подгоняемые небольшим попутным ветерком. Рядом шли легкие облака, отбрасывая на землю небольшие тени, откуда-то доносились звуки граммофона и запах кофе. Маша поочередно смотрела то на шар, то на улыбающегося отца, а потом не выдержала и засмеялась от счастья. А ближе к осени они катались на двухэтажном автобусе, которые в то время только-только появились в Париже. Автобусы эти возили из Сен-Жермен де Прэ на холм, к художникам. Тогда она гордо сидела рядом с отцом на длинной скамеечке автобуса и, от страха вцепившись в его руку, тихонько шептала: «Я очень тебя люблю, и мамочку». Отец прятал довольную улыбку в свою небольшую, хорошо ухоженную бороду, перевитую серебряными ниточками, а ей делалось от этого свободно и легко, будто ничего плохого или страшного в этом мире нет и быть не может. Душа ее отдыхала, не ведая, с каким страшным миром ей придется переплести свою жизнь. Потом, уже в сумерках, стоя на ступеньках белого собора, они долго сожалели о том, что мама заупрямилась и решительно отказалась ехать «в этом чудовищном, возмутительном экипаже». Отец, Дмитрий Николаевич, был высокий и сильный, с резким и приятным запахом табака. Опирался он на свою любимую трость из светлого дерева с серебряным набалдашником в виде львиной растрепанной головы с двумя зелеными камнями вместо глаз. Они долго и медленно спускались пешком с холма, и отец что-то рассказывал о художниках, которые издавна облюбовали этот холм, и теперь это их место. Маша пропускала мимо ушей все его рассказы, она не видела его лица, но слышала его тихое и ровное дыхание, от которого исходила сила, свобода и счастье, и она крепче сжимала его руку.