Любовь Шапиро - Оборотная сторона холста

– А я пока почитаю письмо.

Молодой человек тихо опустился на край стула. Я посмотрела в его сторону и покраснела. И стул, и стол, да всё вокруг было пыльным, а злосчастное яркое солнце освещало беспорядок.

– Вы, извините. Я не была здесь с похорон отца. Вот так всё и запустилось, – оправдалась я и начала читать письмо. Оно было короткое и внятное:

«Юрочка, я очень больна и вряд ли вылезу из этой перипетии, поэтому посылаю моего сына, чтобы он передал тебе дневник. Надеюсь, что ты его прочтешь. Твоя Энни».

– Это всё? – Никаких выводов из записки, написанной какой-то Энни, я не сделала. Мне требовались объяснения и подробные.

– Моя мать умерла полгода назад, – голос гостя дрогнул. – Я обещал ей, что любым способом доставлю в Россию её письмо и дневник. Я, честно, не заглядывал в него. Не знаю, кем был ей ваш отец и вы.

– Про меня там, – я постучала по письму, вообще, ни слова не сказано.

– Да… Но пока я искал вашего отца. Я приходил сюда каждый день, я узнал, что он умер, и остались только вы. Видимо, мама хотела, чтобы дневник переехал в ваш дом.

– Какой вы исполнительный мужчина, и сын чудесный, – я почему-то злилась и боялась одновременно. Посмотрев на сына некой Энни, я увидела, что он покраснел, даже порыжел ещё больше, чем был до этого момента.

Мне стало жалко его. Я решила проявить, наконец, российское гостеприимство.

– Сейчас будем пить чай. Вы ведь пьете чай.

– Нет, я пью кофе, – засмеялся Juri. – Вы думаете, что все англичане пьют только чай?

– Я не знаю. Кофе у меня нет. Хотите, я схожу к соседке и попрошу.

– У меня есть. Я захватил с собой кое-что, – из пакета, который я не заметила, он стал метать конфеты, печенье и ещё какие-то сладости, кофе и, всё-таки, банку чая, Juri тоже прихватил.

– «Omnia mea mecum porto», – решила блеснуть я перед иностранцем.

– Нет, просто шел в гости.

– Вы уже неделю носите этот презент, или обновляете содержимое? – меня обидело его знание латыни. – У нас в магазинах таких изысков нет. Из Англии везли? Нет, вы боитесь наших продуктов. Я где-то читала.

– Нет, что вы! Я только сегодня принес и купил в «Березке», – молодой человек опять порыжел.

Почему-то я оттягивала момент принятия дневника Энни. Показалось, что ничего хорошего его прочтение мне не принесет.

– Ладно, давайте свой кофе. На самом деле, я тоже люблю кофе больше чая. Будем пить и разговаривать. Вы мне расскажете хоть немного о себе и своей семье. Мне не очень понятно, как были связаны мой отец и ваша мама. Почему вас зовут Юрий? Меня всё смущает.

– Меня тоже. Мама никогда не делилась ни со мной, ни с сестрой своим прошлым.

– Мама ваша русская, как я понимаю. Судя по вашему почти прекрасному знанию нашего языка, мама с вами разговаривала по-русски.

– Да. Я даже учился в университете на отделении славистики.

Мы опять замолчали. Медленно пили кофе. Я не знала, какие вопросы задавать, мой гость, видимо, тоже. Нужно было начинать сначала. А где оно? В этом дневнике? Или порасспросить английского Юрия об их житие-бытие в Лондоне.

– Слушайте, Анна, вы начните читать дневник, а я зайду через несколько дней, если вы позволите, мне очень любопытно, что нас связывает. Тогда мы и попробуем разобраться…

– Пожалуй, предложение мне подходит. У меня тоже возникли некоторые мысли, хочу проверить.

Juri быстро встал. Откланявшись, направился к двери, стараясь не прикасаться к пыльным и закопченным предметам.

Я была несказанно рада, что он ушел. Повертев дневник в руках, я пошла в отцовскую мастерскую. Она находилась под крышей нашего дома. Помню, как долго её выбивали. Если бы не напор матери, то не видать советскому художнику, раненому на войне такой чудесного вида из окна мансарды.

Начнем сначала. Что-то я должна найти, но сначала вернуться к детским воспоминаниям. Может, всё же открыть дневник Энни? Я села на сундук, принадлежавший ещё моему деду. Задумалась.

Что, собственно, я знаю о судьбе своей семьи. Генеалогического древа никто из моих родственников не создавал. Рассказов на тему «…а помнишь…» тоже не было. Нельзя сказать, что дедушка, бабуля, мама или папа были людьми мрачными. Вовсе нет. Мне всегда отвечали на заданные вопросы. Но вопрошать мне хотелось редко. Сколько себя помню, дома всегда было тихо и напряженно. Маме нельзя было мешать, она правила статьи о художниках и ещё занималась экспертизой картин. А это дело подробное, кропотливое, требующее особого внимания. Отец чаще всего бывал в мастерской, а до её получения сидел или стоял у мольберта в столовой и смотрел в окно. Так он мог простоять несколько часов. Нередко папа уезжал «на волю», как он говорил, и приезжал загоревший или обветренный и довольный с полным ящиком рисунков и набросков будущих картин. Бабушка сидела в кресле-качалке и читала французские романы или вязала деду теплые свитера и носки. Дед часто простужался. Дед занимался в маленькой каморке проявкой фотографий. Он тоже часто уходил из дома «на натуру», как он гордо подчеркивал. Все были заняты творчеством или занятиями близкими к нему. Меня рано отдали в кружок рисования, когда поняли, что иначе я раскрашу все стены в квартире. То есть, занятия у всех были тихие, требующие концентрации на своем деле. Так откуда бралось напряжение, которое и сейчас засасывало меня в воронку воспоминаний.

Я всё же решила открыть дневник незнакомки Энни.

Он не был ветхим. Наверное, потому, что хранился в добротном кожаном переплете, и никто, кроме самой хозяйки его не брал в руки и не слюнявил, и не лил слез на страницы, которые даже не пожелтели.

Открыв неторопливо первую страницу, я готова была прочесть любовные излияния женщины несчастной или счастливой судьбы, которая каким-то образом пересекалась с отцом, но…

На титульном листе было написано Энни и все.

Запись первая: Недавно я решила приготовить пирог, который пекла мама на всевозможные праздники. Рецепт я точно не знала, но помнила, что её рукой аккуратно написанный, он хранился в толстой книге «О вкусной и здоровой пище», которая существует в каждом приличном доме. К сожалению, он не сохранился у меня среди немногочисленных раритетов, что проехали, прошли со мной все дороги долгой и странной жизни.

Мне захотелось найти ту книгу. Нет, не просто найти, я должна была иметь её в своем распоряжении. Где же в Лондоне взять её? Просидев с частичным рецептом в руках, я начала вспоминать, что было напечатано на первой странице. Я взяла краски, закрыла глаза, и моя рука начала выводить рисунки из детства.

Открыв глаза, я замерла. С непросохшего листа на меня пахнуло детством, Новым годом, мамой. Я услышала смех людей давно ушедших в небытие. На картинке по-прежнему красочно цвели и вызывали слюноотделение продукты, которыми в основном питались до войны руководители партии. При этом стол, у любой уважающей себя хозяйки, ломился яствами. Я ощущала запах этих блюд, но уже никто не смог бы мне их приготовить, а сама я тогда думала, что всегда будут бабушка и мама, которые когда-нибудь передадут мне рецепты своей неповторимой кухни.