Игорь Троицкий - Русский – среди евреев, еврей – среди русских

– Скажи, вот если бы я сделал что-то очень незаконное, украл или убил кого-то, и меня бы искали и хотели схватить, ты бы меня спрятал?

И я, всегда предварительно взвесив все «за и против», обещал, что обязательно спас бы его. Но вот пришёл в Москву Всемирный Фестиваль Молодёжи и Студентов. У меня случились два билета в Парк Культуры имени Горького на встречу с иностранными студентами. Я пригласил с собой Васю. Когда мы прошли билетный кордон и оказались на сравнительно малолюдной аллее, к нам подошли трое парней и попросили оставшиеся у нас использованные билеты. Я, опасаясь, что они ещё могут понадобиться, отказал, за что после нескольких несвязных слов получил по физиономии. Вася занимался в боксёрской секции, и казалось бы это был великолепный шанс продемонстрировать своё искусство, но, увы, когда я обернулся, Васю не увидел. Он появился из-за кустов уже после того, как драчливая троица убежала. После этого случая Вася более не приставал со своим дурацким вопросом, я же усомнился в верности его теста относительно дружбы.

А Скундины вскоре оба стали моими близкими друзьями. При произошедшем объединении обучения с девочками мы оказались в одной щколе. Как-то при мне наши одноклассницы удивлялись: вот Скундины – близнецы, но совершенно не похожи друг на друга. И кто-то сразу добавил: «а на евреев похожи оба. Удивительно!»

Меня же поразил не «уникальный» феномен непохожести, а нечто совсем другое: я вдруг почувствовал себя «своим» среди «своих». Говорят при мне о евреях, будто я не имею к ним никакого отношения. Конечно, меня это нисколько не огорчило, но ночью в кровати я долго вертелся с боку на бок и не мог заснуть. Меня мучил простенький вопрос: что же это за несправедливость, я вдруг стал своим, а Марк и Юлий – всегда будут чужими.

В детстве я не любил читать, но вот летом после девятого класса со мной произошло чудо и вместо того, чтобы, как прежде, все дни проводить с приятелями на улице, я сидел на балконе и читал. Почему-то мне особенно нравились Гончаров, Лесков, Шолом-Алейхем и Свирский. Именно тогда у меня впервые возник вопрос: то, что я – недожидок – это ясно, а вот чего во мне больше – еврейского или русского?. Чтобы ответить на него я решил осенью, вернувшись в город, посетить церковь и синагогу и попытаться почувствовать, что мне ближе.

Ранним утром осенью 1957 года на одном из первых трамваев я отправился в Елоховскую церковь. В соборе было всего несколько человек. Служба шла то на старославянском, то на русском и я толком ничего разобрать не смог. К девяти часам весь пропахший ладаном я стал пробираться к выходу через образовавшуюся к этому времени плотную толпу бабушек и поблекших, очень преклонного возраста женщин, среди которых лишь кое-где проглядывали хмурые мужские лица. Было полное ощущение, что осеняя себя крестным знамением все они также, как и я, мало что понимали в содержании проповеди, произносимой священнослужителем.

Во всём увиденном я не почувствовал ничего сверхъестественного и божественного и подумал, что возможно, прежде, когда Блок писал «Девочка пела в церковном хоре…», всё было иначе, но сегодня, увы! это «одухотворённое» куда-то выветрилось и ничего привлекательного не осталось.

Перед посещением синагоги я спросил бабушку, как мне следует вести себя, чтобы не попасть в просак. Бабок (так я нежно величал свою бабушку) предложила в качестве гида взять Соркина. Так, по фамилии без всякого имени и отчества, она называла тогдашнего мужа тёти Сони. Соркин был модным московским портным и не в ущерб частным заказам шил костюмы для Центрального Детского Театра. Иногда он пристраивал меня в гостевой ложе посмотреть тот или иной детский спектакль, так что я знал Соркина с раннего детства, и потому бабушкина идея мне понравилась.

Утром в одну из суббот я и Соркин вошли в центральную московскую синагогу и сразу же оказались в большом светлом зале, который, наподобие театрального, был заполнен рядами кресел. Соркин пояснил, что места в первых рядах куплены постоянно молящимися прихожанами, а всякий случайный посетитель должен располагаться сзади. Оказалось, что в зале молятся только мужчины, а женщины находятся отдельно наверху. Соркин, раскланиваясь с владельцами купленных мест, с гордостью провёл меня на сцену, где слева и справа вдоль стен стояли стулья. Мы сели справа, а слева, как пояснил Соркин, были места для чиновников из Израильского Представительства. Посредине находился ковчег, где хранились свитки Торы. Я внимательно прослушал всю службу, в процессе которой так же, как и в русском храме, ничего не понял. Однако у меня осталось впечатление, что я был только один такой необученный, все же молящие «делали свою работу» вполне осмысленно.

Вообще, всё происходящее выглядело вполне сносно. Когда служба закончилась, я заметил, как между рядами образовались две – три группки евреев, у которых в руках появились рюмки с красным вином. Заметив моё удивление, Соркин сказал, что, если еврей после молитвы выпьет немного вина, в этом нет ничего предосудительного. Когда же мы уже покидали синагогу, я увидел, что в другой группе, сформировавшейся в последних рядах, разливалась русская водочка, но просить Соркина прокомментировать этот напиток мне показалось некорректным.

Хотя пребывание на сцене синагоги было более приятно, чем зажатость в тесноте Елоховской церкви, тем не менее проведённый эксперимент привёл меня к мысли о том, что религия осталась в далёком прошлом и найти через неё ответ, чего во мне больше: еврейского или русского – не возможно.

Менее чем через год вопрос о том, кто я – русский или еврей – вновь возник, но только уже на более серьёзном уровне и не по моей прихоти. Пришло время получать советский паспорт, а в нем (в те советские времена) был пресловутый пятый пункт, в котором фиксировалась национальность его владельца, а такую национальность, как «недожидок», увы, в него втиснуть было невозможно.

Обычно при различных национальностях родителей, ребёнку при выдаче паспорта автоматически приписывалась национальность отца, хотя в принципе получатель и имел право выбора. Я намеривался воспользоваться этим правом и записаться евреем, ибо выбор другой национальности рассматривался мною, как некое предательство по отношению к маме и бабушке.

Были ли эти эмоциональные предпосылки к решению записаться в евреи единственным поводом, сказать трудно. Сейчас думаю, что скорее всего – нет. Наверное, немало важным был юношеский задор – пойти наперекор: «пусть трудно, а я попробую», желание проявить своё «я». А возможно и весьма жесткая позиция моей мамы в сложный период «дела врачей». В самый разгар этой компании поговаривали о высылки евреев в далёкую Сибирь. Тогда мама получила от своей школьной подруги Татьяны Дубровской письмо, в котором та предлагала на это смутное время прислать меня к ней в Калугу. Татьяна обещала, что в её семье, мне будет так же, как и её собственному сыну. Мама поблагодарила свою подругу и, отказавшись, произнесла фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Как нам всем – так и моему сыну».