Khelga - Хмели-сунели

Отель стоит на горе, и путь от пляжа до основного ресторана неблизок. По этому пути курсируют гостиничные маршрутки – но мы с сыном их частенько игнорируем. Можно брести по кружной тропке, срывать с низких пальм почти зрелые папайи, разбивать плоды о камни и есть. Антисанитарно, конечно – но не более, утешаю себя я, чем наличие безнадзорных зверей в ресторане.

В начале тропы нам встречается котёнок, внешне дитя главаря и хозяина. Индифферентному поведению папаши дитя, однако, ещё не научилось: оно тонко мяучит и унизительно, вприпрыжку, бежит за нами.

– Далеко, – говорю я котёнку, – но если дойдёшь, получишь пайку.

– Он не понимает! – возмущается сын. – И он устал! Давай его в сумку посадим!

– Обязательно, – отвечаю я. – В ресторане я открою баульчик и, как фокусник, вытащу из него сначала котёнка, а потом парочку его блох. И парочку его лишаёв. Чем ещё бродячие животные болеют, не напомнишь?

– Он маленький, мама! – восклицает сын. – И он не может ничем таким болеть!

– Может, – говорю я. – И по кошачьим меркам он примерно твой ровесник. Ему лет десять-одиннадцать. Почти подросток. Не малыш. Пускай сам топает.

Но котёнок, похоже, действительно утомился. Он замедляет ход у ближайшего бассейна и принимается жадно лакать хлорированную воду.

Я останавливаюсь, жду. Но котёнок, наглотавшись хлорки и потеряв веру в человечество, разворачивается и трусит в обратную сторону. Я пожимаю плечами.

Вечером в богатом холле отеля весьма мило. Официанты носят бокалы. Пианист умело эксплуатирует роскошный рояль. Взрослые пьют, посмеиваются, сражаются в нарды. Дети, не занятые гаджетами, изображают то ли прятки, то ли жмурки, то ли зомби. Практически идиллия.

И вдруг нежную звуковую какафонию вспарывают два жутких вопля: людской и звериный. Звериный быстро затихает. Людской длится пугающе долго. Орёт девочка. Она только что увидела, как крутящейся отельной дверью перебило шею котёнку. Почти отрезало его крохотную, но авантюрную голову.

В холле начинаются беспорядки. Пианист сворачивает импровизации. Отдыхающие спешат к дверям. Кто-то вытирает слёзы девочке, кто-то пытается помочь зверьку. Констатируют его смерть. Возникает турок в алой униформе, тараторит в рацию – прибегает турок в белой униформе. С совком и метёлкой. Я успеваю взглянуть на маленький трупик.

Вижу в толпе сына. Его трясёт. Он с ненавистью смотрит на меня. Он вопит: "Тот самый! А ты могла посадить его в сумку! И ничего бы не случилось! Ничего! Ничего!!! Зачем они вызвали уборщика?! Надо было врача! Ветеринара!!! У него шевелились лапы!!! Несколько секунд!!! Мама, всё из-за тебя!!!"

Я накидываю на сына ветровку, тащу его на улицу. Заказываю у пул-бармена фирменный коктейль: два вида сока, швепс, сироп, вишня. Сын долго ловит губами коктейльную трубочку. Он знает, что он почти подросток. Как котёнок, в раскалённый полдень пивший воду из бассейна. Значит, плакать нельзя. Сын смаргивает слёзы. Пьёт.

– Хочешь сыграть в бильярд? – глупо спрашиваю я.

– С тобой? Ты не умеешь.

– Немного умею. Это был не тот котёнок, понимаешь? Абсолютно другие пятна. Абсолютно.

– Ты врёшь.

– Нет.

Я вру, конечно.

– Ему не было больно. Он не мучился. Всё произошло быстро. Он сейчас на радуге. Когда зверь умирает, он попадает на радугу.

– Что он там делает? Ему там интересно?

– Да. Он пьёт радужные коктейли. Он пробует различать цвета. Потом учит их названия. При жизни ему это не было нужно. Потом он гуляет по каждой из семи дорожек. По фиолетовой можно дойти до луны.

Сын задирает голову. Турецкая луна жирная и лоснящаяся. Как морда лукавой кошки-попрошайки.

– Ты врёшь, – повторяет сын. Но в его голосе неуверенность.

– Нет.

Я не знаю, вру ли я.

Мы играем в бильярд. Сын всё-таки потихоньку плачет. Поэтому проигрывает. Я прихлёбываю вино из трубопровода. Третий бокал. Странно, что проигрываю не я.

Следующим днём я кормлю кошек. Всех. Даже главаря и хозяина. И я шепчу, бросая под стол тушённую в сложном соусе говядину – "El Perdon".

Идиотка.

– Да! – рявкнула я в телефонную трубку. Хилый пакетец, который я перехватила левой рукой, накренился, рискуя просыпать содержимое на тротуар.

– Ты уже святила куличи? – спросил Сашка.

– Еще нет, – ответила я. До ближайшей скамейки было метров сто. Из пакета выпал тюбик зубной пасты. – Ты вовремя, как всегда. Я вышла из магазина. У меня все…

– …валится из рук, – сказал Сашка. – Знаю я эти твои руки. Я в полпятого заеду, приготовь продукты к освящению. Яйца, куличи. В церковь на Воробьевы горы махнем.

Я наконец добрела до скамейки, плюхнулась на нее, с наслаждением освобождая запястье от полиэтиленовых пут.

– Махнуть в церковь – это вполне в твоем характере, – пробурчала я. Я знала: Сашка улыбается.

– Мать чтит традиции, – пояснил он, – если к Пасхе нечто покрашено, испечено, заизюмлено – просто необходимо побрызгать все это специальной водой.

Я потянулась, зажмурилась. Славный выдался день: солнечный, но не помпезный. Без особой яркости. Уютный апрельский флер. Даже ежевесенней покраской уличных поверхностей не воняло. Скромному ветру удалось сдуть антисанитарные ароматы.

– Еретик ты, Сашка, – укорила я. – Заезжай. И зубную пасту привези, детский "Колгейт". А то наш "Колгейт" в урне. Из-за тебя.

Наш с Сашкой недороман был настолько хорош, что мы остались друзьями. Идиотское выражение – "остались друзьями", когда мы по окончании того, что толком не началось, сплелись корнями и ветками – общими книжками и киношками, общими шатаниями по моллам в поисках моих намечтанных сапог, общими ночными телефонными скандалами, общими редкими поцелуями в щечку.

Сашка мало изменился с момента нашего знакомства – он был все тот же обожающий экстрим эрудированный симпатяга. Нет, пожалуй, красавчик. Просто я к нему привыкла за много лет. Даже изумлялась – отчего женщины льнут к нему, моему карманному Сашке.

– "Колгейт", – напомнила я, с тоской косясь на пакеты. – И купи еще мне помидоров несколько штук, я про них забыла. И синюю ручку. Никите нечем уроки делать.

Я знала: Сашка улыбается. Но слегка взбешен.

В полпятого я была не готова. Традиционно. Я рылась в шкафах, искала то специальную корзинку для пасхальных яиц, то специальную юбку для церкви. Сашка ныл у входной двери про как всегда и про мать убьет. Никита, получивший три синих ручки, тут же их потерял и вознамерился меня, свою мать, которая тоже убьет, сопровождать. "У меня уже неделю – футбол и футбол, и ни одних роликов", – ныл он в унисон Сашке.

Я нашла корзинку, не нашла юбку, сложила в корзинку глянцевые, обвитые кантиками, изукрашенные наклейками яйца, натянула джинсы. Никита, обутый в роликовые коньки, стоял рядом с Сашкой и жег меня прекрасными очами.