Михаил Устинов - Обратная перспектива

– Как же нам не проявить самоотверженность, да, Шегги?

– Ну что ты говоришь, – произнесла она безразлично и устало, и мужчина не смог остановиться:

– Еще бы, из любви к ближнему, – глянул он снизу вверх. – Только странно ты трактуешь слово «ближний». Те, кто рядом, они как-нибудь стерпят широту твоей отзывчивости. Перетопчутся, – с мучительным удовольствием выговорил он.

– Неужели ты все хочешь зачеркнуть?

– А неужели, ты думаешь, я не вижу, отчего все это: и нежелание выйти вот сюда, и там, перед несчастной канавой, – да вообще? Ты уже зачеркнула, уже улетаешь, пошел на взлет наш самолет! – Он скрылся лицом в ладони.

– Ну прости, – Женщина опустилась рядом и отвела его руки. – Просто решила – пусть сейчас, раз суждено. А так… и знать, что ничего этого скоро не станет…

Она дотронулась до его щеки. Он забрал ее руку, вычитывая предначертания жизненных линий, а потом долго поцеловал в углубление ладони. Из кустов раздался писк, хлопанье крыльев, и выскочил пес с птицей в зубах. Две другие, шумно вспорхнув, летели низко над рекой и взволнованно кричали. Пес приотпустил птицу, та забила крыльями, поверив в близкую свободу, но зубы снова вцепились ей в хвост.

– Шегги, не смей! – замахнулся мужчина.

Пес прижмурился и выпустил птицу. Она взлетела, сначала недоверчиво, но потом набрала высоту, оповещая мир радостным вольным криком.

– Это чайка?

– Как мы нелепо выглядим, – очнулся мужчина, увидев со стороны: сам на корточках, и она перед ним, на одном колене, и сел на камень сзади. – Нет, для чайки маловата.

– Может, птенец. Какой хулиган.

Спаниель виновато трусил к ним, мокро шлепая лапами и тяжело дыша свесившимся языком.

– У-у, псина. – Женщина взъерошила ему шерсть на загривке.

Мужчина с замерзшей улыбкой следил за ней.

– Ты исчезаешь на глазах, а я и сделать-то ничего не могу. Как во сне. Или перед смертью.

Она подобрала небольшой оглаженный водой камень и взвешивала его на ладони.

– Я ведь буду знать, что ты – есть. А на самом деле тебя – не будет. Что за глупые слова – «на самом деле». – Словно желая победить иронией то, что не мог одолеть мыслью, он заговорил оживленно: – Вот ведь Магадан какой-нибудь – это реальность. А Париж, ближе раза в три по карте – на самом деле! – несусветная фантастика.

Женщина протянула к нему раскрытую ладонь с камешком, потом сжала и потрясла.

– Так и мы, – сказала она серьезно. – Вроде бы бултыхаемся – любим, страдаем, ненавидим, радуемся, а надоест руке, которая держит, сожмется – и… или разожмется. – Она отбросила камень через плечо. Раздался глухой и явственный всплеск, тут же поглощенный сомкнувшейся тишиной.

Сквозь прорехи туч падали яркие, тревожащие лезвия света. В кустарнике на том берегу сердцевина была юно-зеленой, а вокруг, резко отграниченные лезвиями с неба, льнули к земле мрачные, неспособные оторваться клубы кустов. Но природу не беспокоило такое нарочитое столкновение.

– Скорей бы ты уезжала, что ли. Да, Шегги? – Мужчина уперся подбородком в ладонь и указательным пальцем оттягивал вниз веко.

– Так и не отучила. – Губы женщины дрогнули. – А ты?

Мужчина мгновение смотрел на нее, а потом отвел взгляд.

– Почему? И разводиться не надо.

Он через силу усмехнулся.

– Ну как вдруг оказаться без наших неприятностей и привычных неудобств. И делать-то ничего не захочешь.

Женщина тоже засмеялась:

– Слабо́ решиться на такое испытание?

– Какие-то иезуитские склонности в тебе пробуждаются. Примерно так же Иоанн Васильевич предлагал спасти душу Курбского, казнив его.

– И все-таки Курбский смог уехать.

– Оригинальное сравнение. Он – князь… Ну ладно, ладно. Курбский смог. Ты еще Герцена припомни. Только не забудь и то, что в эмиграции он перестал жить – только наблюдал и оценивал.

– Отечественная история, конечно, без тебя захиреет.

– Не история, а историческая наука, – не удержался он.

С другого берега донеслась музыка чужого веселья. «Мой адрес – не дом и не улица», – бойко шпарили сплюснутые голоса.

– Тут ты, безусловно, очень нужен. Статьи ценят так, что выдерживают, как коньяк. У тебя уже целый погреб!

– Да ведь не в этом… – Он с досадой мотнул головой.

– А в чем? В этом? – Женщина кивнула в сторону музыки.

Мужчина улыбнулся, как поморщился.

– В чем же? – настаивала она. – По крайней мере, занялся бы настоящей работой. А не выдумывал на каждую ошибочную фразу две прогрессивных… Помню, ты говорил, что только в армии и чувствовал себя действительно свободным. Все твоя теория: чем хуже, тем лучше; стремление к свободе уже само ограничивает ее, Царство Божие внутри нас.

– Да не то. На Руси всегда различали свободу и волю. Свобода – из корня «свой», тут подчиненность окружающим – роду, племени – ради общих целей.

– Убожество это, рабство, а никакая не свобода.

– Но только так и можно обрести самосознание и достоинство. А своеволие, напротив, никогда в чести не было.

– Но внешняя свобода просто необходима.

– Лишь после того, как человек отдал себя общему. Чтоб лучше и полней осуществить свое служение.

– Все равно. Каждый имеет право жить там, где захочет.

– А может, где родился – там и пригодился?

– Это личное дело каждого – все равно как жениться.

– Или развестись?

– Не надо так.

Через реку была переброшена уже другая песня. «Сэн-Фрэнсиско, Кэлифо-ониа, – с настырным бездумием отчеканивала певица, – Ю-эс-эй!»

– Хорошие у нее, наверно, зубы.

– У кого? – Женщина задумалась и не следила.

Он показал на противоположный берег.

– Так и видишь: какой-то праздник, День независимости, что ли, парад девиц в коротких юбочках и сапожках, и они маршируют под эту… Такие, знаешь, непреложно высокомерные и уверенные. Независимые такие. Или провожают славных подводников на каком-нибудь «Джеймсе Мэдисоне»… Какой, все-таки, винегрет. «Мой адрес», – состарился он, вспомнив.

– Почему же. Нам в самый раз.

– Да уж, концерт по заявкам.

За рекой взметнулась стая, сверкнула белизной плотных друг к другу крыльев и тут же рассыпалась, наметив ссадину для воспоминаний.

Женщина подбежала к мужу, снова опустилась перед ним.

– Давай, поедем, – шептала она. – Ради меня, решись. Ну влюбись в меня!

Он не мог поднять глаз.

– Пойми – я должен быть здесь, видеть, понимать, даже если ничего нельзя сделать. А там мы станем другими. Нужно здесь, вместе со всеми. Я ведь… – он запнулся, – ведь здешний, – договорил, недовольный своими словами.

– Ну да. Ты – русский. Я не способна чувствовать так, как ты.

Он посмотрел удивленно и сжал лицо рукой.

– И даже этого не можешь уже сказать, боишься сболтнуть лишнее, чтоб не обидеть, – с трудом выговаривала она. – Вот до чего мы дошли. Но, может, это и к лучшему. – Она закусила губу.