Валерий Шемякин - Дэзи и ее мертвый дед

– Да. Хочу…

– Искромсать?

– Искромсать.

Они снова замолчали. Потоптались на месте. Она сделала шаг к дверям и, уже переступая порог, обернулась и что-то быстро начала говорить, она говорила, как ей нравится, когда он правит ее текст, это так здорово, на столе у него ножницы, и ей кажется, что он сейчас схватит эти ножницы и станет резать… И снова замолчала.

– Ну, говори! Я не понимаю.

– Да ерунда!..

– Тебе хотелось схватить эти ножницы?.. Так?

– Не совсем. Не только. Мне хотелось, чтобы вы схватили эти ножницы и все вокруг порезали…

– Все вокруг?

– Да.

– Шторы?

– Да.

– Одежду?

– Да.

– Все, что одето на тебе?

– Да.

– А ты?..

Она не ответила. Он вытащил из кармана очередную сигарету. Она повернулась, подошла к нему и чиркнула перед ним зажигалкой.

– Ясно, – сказал он. – Все это, конечно, необычно…

– Психоз?

– Нет. Я не о том.

– Я дура. Вы теперь будете думать…

– Ничего такого я не буду думать. И говорить никому не буду. Не бойся. Только один вопрос еще. Много ли тебе встречается людей, на которых тебе очень хочется порезать одежду?

– Нет.

– И тебе действительно хочется, чтобы я взял ножницы и порезал на тебе одежду?

Она не ответила.

– Взял бы ножницы и искромсал бы на тебе всю одежду?..

Она молчала.

– В мелкие кусочки?

Она не промолвила ни слова. Смотрела на него удивленно и, казалось, чуть испуганно.

– Ну, ладно, извини. Я пошел.

– Мне бы хотелось, – тихо произнесла она ему в спину, – порезать всю вашу одежду.

Он вздрогнул, будто его ударили током. Повернулся.

– Ну, – выдавил он. – В чем же дело? Мне не жалко. Невелика ценность.

На протяжении следующих полутора часов они не произнесли ни слова. Вышли на дорогу. Поймали такси. Приехали к нему домой.

Она стояла посреди комнаты, разглядывала обстановку, ждала, пока он искал ножницы.

Он подошел к ней, протянул ножницы и сказал:

– Начинай.

– Если вам это жалко, – ткнула она пальцем куда-то в его свитер, – можно надеть старые вещи.

– Чего там, – он махнул рукой.

– Наденьте что-нибудь цветное. Яркие вещи лучше звучат.

Он удивленно посмотрел на нее и, секунду поколебавшись, полез в шкаф. Достал оранжевую рубашку, подаренную ему когда-то бывшей женой. Рубашка была из блестящей, какой-то атласной ткани, приталенная, с огромным отложным воротником и черными пуговицами. Он ни разу ее не надевал. Достал светло-голубые джинсы, их он тоже не носил, они были ему уже тесноваты, чрезмерно обтягивали…

Пока он переодевался, она с отсутствующим видом щелкала ножницами. На ней были светлые, гладкие брюки, блузка из блестящей кремовой ткани с дырочками и ленточками, завязанными в бантики на рукавах и ключицах. Босоножки она сбросила у входа и теперь босиком стояла возле окна, ногти были украшены перламутровыми золотистыми пятнышками.

Она начала первой. Легла на пол, выпятив зад, натянула штанину джинсов и начала неторопливо, аккуратно, ровными ленточками по низу ее кромсать, чуть прикасаясь изредка холодным металлом к его ноге. Отрезала первую полоску. Потом вторую… Дошла до колена и остановилась. Он сбросил полоски со ступни и попытался представить, как он выглядит со стороны. Вид, должно, был дурацкий. Но он ничего не сказал, взял у нее ножницы и в свою очередь опустился на пол. Начал методично кромсать ее светлые брюки. Ткань скрипела чуть слышно, когда он резал ее – она действительно была плотной. Он делал это поначалу торопливо, ленточки от ее брюк получались у него широкими и неровными. Потом успокоился и стал резать ровнее, почти как она, неторопливо, аккуратно, эластично.

– Не обязательно делать как я, – сказала она. – Можно фигурками резать, волнами, уступами… Как рука идет…

Он вдруг ощутил себя зависимым от нее, от ее опыта и умения, от ее способности видеть какие-то вещи не так, как он, более проницательно, что ли. Он стал резать волнами, потом барашками, потом попытался изобразить зигзаг молнии. Нарезал снизу вверх полосок в виде бахромы и стал отсекать квадратные кусочки…

– Вельвет тоже хорош, – сказала она, – и саржа…

Он резал осторожно, боялся оцарапать ей ноги.

Когда брюки превратились в короткие шорты, он взглянул ей в глаза. Она ничего не сказала, едва заметно улыбнулась – он располосовал ей брюки до пояса, потом разрезал и сам пояс…

То же самое проделала с ним она…

Когда она кромсала его рубашку и терлась плотью о его плоть, он едва сдерживал себя, ему хотелось впиться в нее. Но чувство плотского томления не мешало ему ощущать совершенно новое чувство, незнакомую радость.

Пуговица, отскочившая от рубашки, звонко стукнулась о керамическую вазу и укатилась под кровать.

Было такое ощущение, будто они с этой девочкой взбирались на вершину горы, он временами задыхался от чистого воздуха. А она была спокойна и воздушна, неторопливо двигала ножницами – только легкий скрип раздавался в полутемной комнате. Она срезала с него почти все. Он не испытывал напряжения, у него было чувство, будто она срезала с него то лишнее, что мешало ему нормально жить, всю шелуху, накопившуюся за долгие годы, сняла с него мусор, нечистоты, груз прошлого.

Они стояли друг перед другом полуголые, раскрасневшиеся. Она вся как-то вспенилась, ее глаза сияли. Он прерывисто дышал. Хотелось курить, но он терпел. На нем оставались еще черные носки. Она легла на пол и начала кромсать носки, она извивалась, ее голые ягодицы при этом перекатывались. Последний кусочек ткани свалился с его ног. Он думал о том, что не чувствует стыда. Он прожил с бывшей женой почти полтора десятка лет и не испытывал такого.

Она снова выпрямилась и стала напротив него. Бюстгальтер она не носила. На ней оставались только узкие трусики. Он смотрел на эту черную полоску и не шевелился. Она вложила ему в руки ножницы.

– Режь, – сказала она. Она так и сказала – «режь». Она не сказала «режьте». Он просунул ножницы под тесемку ее трусов, раздался мягкий скрипучий щелчок, и тесемка распалась. Трусы задержались, они зависли между плотно сдвинутыми ногами. Он продел ножницы под тесемку с другой стороны, щелкнул еще раз… Трусы откинулись и повисли… Он просунул ножницы куда-то меж ее ног и снова чиркнул – она чуть раздвинулась, трусы упали на пол. Ему показалось в этот момент, что он разрезал еще что-то, не только трусы, но она стояла все так же молча…

Секунду помедлив, он поднял эти черные тряпочки, на них были рыжие колечки срезанных волос, поднес к глазам, медленно, совсем неспешно, будто в замедленной съемке, начал кромсать черные треугольники на мелкие кусочки. Трусы молчали. Они не были цветными. Он дышал теперь медленно, тихо и глубоко. Он чувствовал край.