Валерий Шемякин - Дэзи и ее мертвый дед

А потом он женился. На другой. Чтобы досадить бегущей тигрице и что-то доказать. «Доказательство» растянулось на двадцать лет и две дочери. Были еще потом жены и дочь, но это были уже не «доказательства». Вот Дэзи – чего тут доказывать?

На излете семидесятых… Ему рассказывали, как где-то на Камчатке среди вулканов тигрица встретила, наконец, своего тигра, их свадьба состоялась прямо в сугробе. Много позже он встретил ее в поезде – некрасивую, уставшую, старую женщину. Они пытались о чем-то говорить. Но им не было радостно узнавать что-либо друг о друге. Она не выглядела тигрицей, и он постарался забыть новый образ. А тот первый – взрывы сугробов – преследовал его всю жизнь…

Иногда по вечерам на даче бывает многолюдно. Он сидит истуканом во главе стола, наблюдает за мельтешением лиц жен, детей и внуков, вдыхает запах шашлыка, слушает гул голосов, не особо пытаясь уследить за сутью вечерних бесед. Чаще всего говорят об одном – о том, что мальчикам пора жениться, а девочкам стоит еще погодить. «Мальчики» – его внуки, им по тридцать или около того. Марининых «мальчиков» – Семена и Тихона – не слишком трогают эти разговоры, похоже, они не спешат, и он их понимает.

Марина родила их подряд с перерывом года в два, растила без мужа. Прослыла «сумасшедшей». Сегодня все невзгоды в прошлом. Ей почти шестьдесят. Он вспоминает свое участие в этом процессе – смешно теперь и подумать, он нянчился с внуками. Мерил им температуру, менял подгузники. Он смотрит на свою старшую дочь, истерзанную бесконечными бытовыми проблемами и тревогами за здоровье сыновей, и вспоминает конец семидесятых: Марину двухлетним ребенком – маленького ангела с солнечными кудряшками. Он смотрит на дочь и думает о том, что жизнь устроена парадоксальным образом – мы отдаем свою любовь вовсе не тем, кто больше всего в ней нуждается, а тем, в ком нуждаемся мы. И с этим ничего не поделаешь. Он думает о том, что только материнское сердце способно любить неразборчиво…

Имея холодное сердце, жить можно долго…

– Дарья, засранка! – кричит его самая младшая дочь Софья. – Слезь с крыши!

Кто такая Дарья, думает он, разглядывая мельтешение лиц за столом, ах да, вспоминает он, это Дэзи. Ее так зовут, он просто забыл.

Кто-то окликает его. Он медленно поднимает голову и встречает взгляд Сони. Она поразительно похожа на свою мать, в Натальином лице была та же розовая смуглость, но вот глаза говорят об ином. В них что-то не сразу прочитываемое, какие-то далекие лица в бездонной черноте ее глаз, бесконечная череда старух смотрят на него оттуда, из глубин ушедшего времени…

– Дед, тебе еще что-нибудь положить? – Соня смотрит на него и произносит эти слова. О чем она говорит? Странно. Он медленно, очень медленно качает головой из стороны в сторону. Они все зовут его «дедом». Даже бывшая жена Наталья. А как на самом деле? Надо бы припомнить. Хотя имеет ли это значение? Нет.

Долгую часть жизни его не покидали два существа – безжалостный критик и милый приятель. Нет, критик не был для него врагом, как и приятель не всегда был другом. Иногда после бурных ласк приятеля он ненавидел. В юности между ними шла непрекращающаяся схватка. Где-то после пятидесяти эти два существа перестали его беспокоить, сначала стерлась грань между ними, они потихоньку стали сливаться, будто в документальном фильме про жизнь инфузорий, потом совсем растворились. Слились с ним в одно целое. Только после пятидесяти он испытал настоящее счастье. Он не стал безгрешным, но его грехи перестали его волновать. «Ты не ангел, – сказал он себе, – не терзайся».

Пришло смирение и ощущение правильности всего происходящего. Он простил в себе человека, а заодно и весь род людской. Нет, он не стал любить людей, к чему это эпигонство, он просто перестал их ненавидеть. Когда вы лежите в постели и видите на потолке клубок ядовитых змей, поздравьте себя – у вас превосходное зрение. Ограничьтесь этим.

Еще совсем недавно он мог подняться с кресла, опираясь на палку, подойти к огню, на котором его бесчисленные дети и внуки жарят шашлык, присесть, достать из костра раскаленные угли, долго держать их на ладони, не чувствуя прожигающей боли. В этих остывающих углях он что-то пытался увидеть, какой-то ускользающий миг, знак сгорающей вечности. Когда, в каком варианте повторится этот рубиновый глаз?

Соня выбивает обычно угли из его обожженных рук и сердито выговаривает:

– Какой ты безжалостный!

Именно так – не бесчувственный, а безжалостный. То есть не жалеющий других. Себя жалеть нужды уже нет.

Он мотает пленку назад. Где тот кусочек счастья, в каких закоулках прошлого он затерялся? Был ли он? Да, дети – счастье. Но это просто, это естество. Последняя любовь – Анюта? Нет, это блажь угасающего мужчины, страх одиночества, фантом, пугающий, но заслуживающий трат душевных. Признание? Карьера? Первая книга? Власть? Деньги? Сейчас нет возможности воссоздать мотивы устремлений, бега по кругу в погоне за ускользающим.

Что-то самое главное в жизни прошло мимо, что-то он так и не сумел почувствовать, потрогать, ощутить, до чего-то не дошел сам, что-то проскочило мимо, не задев его. Жизнь оказалась, в общем-то, ровной, без особых потрясений, боль была не смертельной, потери не такими уж безысходными, находки не столь потрясающими и, собственно, нечем гордиться и не из-за чего сильно переживать. Он не покорил вершин, не обрел глубочайших знаний, не постиг истину, не поразил мир открытиями. Нет у него достижений, о которых стоит рассказывать внукам, не обретены качества, которым бы завидовали окружающие, не совершены завоевания, из-за которых ему бы поклонялись.

Но, может быть, в этом и есть самая большая удача. Надо жить в соответствии со степенью своего безумия, его позывами, не пытаясь его просчитать, плыть по волнам своей слабости и получать от этого радость. Если ты не гений, то отчего нельзя возвыситься в интеллектуальной немощности и извлечь из нее преимущества?

Однако воображение человеческое, продолжает он этот диалог с собой, работает всегда в одном и том же направлении. Оно заполняет лишь то, чего не хватает тебе здесь и сейчас…

Его первая теща умерла в две тысячи седьмом, когда он уже тринадцать лет не жил со своим «доказательством». Теще было больше восьмидесяти, но меньше, чем ему сейчас.

Она всегда казалась ему мощной старухой, но в гробу она оказалась совсем маленькой. Мешки под глазами были у нее багровыми, словно налитыми кровью, и оттого она казалась еще живой, просто уснувшей. Это было, вероятно, потому, что сразу после кончины ее увезли в морг, но не делали вскрытие, зачем вскрытие восьмидесятилетней старухе, скончавшейся от саркомы, просто она была теперь замороженным куском, но сохраняла в лице некую величавость, которую носила в облике своем все последние годы, после того как стала одиноко дряхлеть. Во время прощания с тещей он пытался вспомнить, каким был его отец, когда он хоронил его, но не мог вызвать из памяти образ, как и сам момент прощания. Помнил лишь путь до кладбища. Отец был тоже замороженным и таким же неожиданно маленьким, он бился о борта гроба, пока они продвигались к кладбищу, и ему было жутко, хотя он и выпил перед этим стакан водки…