Валерий Шемякин - Дэзи и ее мертвый дед

«И что с пеплом?»

«Развеять».

«Где?»

«Все равно…»

Но тут же подумал – в пригородном лесу – там, где прошло детство его дочерей. Они жили тогда рядом с сосновым бором. Каждое воскресенье, все праздники и отпуска были связаны с лесом…

Тогда он и нарисовал эту безумную картину. Он представлял свое семейство, остающееся без него на Земле. Своих дочерей. О внучках и внуках не думал тогда. Иногда они будут ходить в этот лес. На эту просеку, где они катались с ним на лыжах, где однажды заблудились на велосипедах и за ними мчалась чья-то бешеная овчарка, а он прижимал их к себе и страшным голосом орал на овчарку: «Фу-у! Стоя-я-ять!!!»

Они будут приходить. Будут, замерев, почти не дышать в шуме и шорохе недовольных листьев. В какие-то мгновения недовольство уйдет, ветер уляжется, пропадут звуки, доносящиеся со стороны города. Небо вдруг застынет, остановится в хрустальной неподвижности. До самой дальней точки вселенной проляжет чистый, вполне преодолимый для них коридор. Это будет долгий, но осязаемый и подвластный человеческим возможностям путь. К начальной точке движения. К точке, ждущей их там впереди. Где-то рядом почувствуют они знак, отметину, зарубку на сосне, которой мгновение тому назад не было. По сути нет и сейчас. Но дрожь преджизни, предзнания, предощущения новой жизни и возвращения, которое будет знать себя, понимать повторение… Все состоится опять.

– Кто вы? – услышат они голос. – Кто вы? Познайте себя и начинайте движение.

– Это ты, папа? Мы слышим твой голос!

– В мире миров нет отцов и детей. Частица сущего, клетка живого, круг обращения… Не надо ждать. Просто идите.

И снова упадет тишина. Прерываемая гулом транспорта с трассы. Надо возвращаться, скажет Марина, идти в магазин, кормить детей. Отчего радость угадывания, прикосновения, откровения так печальна. Но не тяготит бремя обыденного. Пришло понимание, что впереди за поворотом начало. Истинное начало. Что-то действительно важное и настоящее. Только не надо ждать. Не надо стараться. Оно придет само.

После смерти тещи включился метроном – он стал явственно ощущать сигналы, отсчитывающие последние годы его жизни.

…

Дэзи не видно. От пруда тянет затхлостью.

Время – суровый корректор. Иногда – лакировщик и чудовищный лгун. В его возрасте уже невозможно отличить правду от того, что вообразилось когда-то и стало реальностью. Несколько странных эпизодов жизни время от времени возвращаются к нему, и он теперь не понимает, было ли это на самом деле или он придумал и потом сам поверил в выдуманное.

Он видит себя босоногим мальчишкой, бредущим по песчаному дну прозрачного ручья. У самого берега трава колышется под напором быстрой воды. С трепетом в сердце он ждет, когда ноги принесут его в черный вход, образованный склонившимися над ручьем деревьями. Там застыл Некто, он ждет его, там произойдет что-то невыносимо страшное, он не знает, что именно и почему он должен идти туда. Но он должен. Ему страшно, он не может перебороть свой страх, приближается к темноте, и его детское сердце бьется в испуге, намереваясь выскочить из груди… Это никогда не кончится. Никогда. Он так и будет брести, приближаясь к темной дыре, ноги его будут переступать в ручье, но он никогда не сможет войти под склонившиеся в трауре ветки… Ни на секунду не остановится, но так и не дойдет до страшной цели…

Он падает в канализацию. Сточные воды, бегущие в коллекторе, подхватывают и несут куда-то в даль, в темную пропасть, не давая остановиться, схватиться руками за какой-нибудь выступ. Это продолжается долго, бесконечно, но все-таки мутный поток выволакивает его к концу пути, к тому месту, где сточные воды вливаются в реку. (Может, в тот самый ручей?) На выходе труба перегорожена тяжелой металлической решеткой. Его швыряет об эту решетку, путь закончен – нет больше движения – ни вперед, ни назад…

Середина пятидесятых. Смерть матери настигла его в семилетнем возрасте. В памяти стерлось все, предшествующее этому… Фотографию матери той поры он потерял. Не может ответить себе на вопрос: какой она была? Остались только последние мгновения… Застывший в предсмертном крике рот обтянутого сизо-желтой кожей скелета…

Это видение будет приходить к нему в предутренних снах со строгой периодичностью раз в полгода. Разрытые могилы. Уложенные штабелями на стеллажах мумии. В образе молодой, чудовищно изможденной женщины, лежащей в гробу, он как бы со стороны смотрит на себя. Он видит уходящий мир из могилы, ощущая, как прямо на него летят комья земли. Черная воронка, затягивающая вниз. Темнота. Грязь. Гниение. И бьющаяся в мертвой голове мысль: как там мой мальчик?..

Незадолго до ее кончины отец взял его с собой в Хабаровск. Он не смотрел тогда на нее в больнице. Она стала страшной, и он не мог больше любить ее. Прятал глаза. Боялся разоблачить, показать, что видит ее притворство, ее тщетные усилия оставаться здесь… Он убежал. Ничего не запомнил.

В его памяти запечатлелась другая картина – вдоль Амурского бульвара у деревянных навесов рынка, возле ларьков, киосков, лачуг до самого железнодорожного вокзала ряды нищих – безногие обрубки, безглазые чудовища, безрукие монстры – защитники Родины. Герои отгремевшей десять лет назад войны. Их худые тела прикрывают выцветшие до пыли лохмотья. Передвигаются обрубки на деревянных самокатах, отталкиваясь вбитыми в деревяшки гвоздями…

Ранним утром, когда солнце еще раздумывает подниматься, он видит крестный ход. Серые тени ползут по улице к насиженным местам… Карлики прыгают на самокатах в конце этой мертвой процессии…

Года через два, когда он снова окажется в Хабаровске, в этих местах не будет больше ни одного калеки… Деревянные лачуги снесут. Дореволюционное здание вокзала взорвут. На его месте возведут железобетонную коробку, похожую на Кремлевский дворец съездов.

По утрам солнечные блики все так же будут радовать глаз, жизнерадостные марши призывать к физзарядке. В такие минуты он будет думать о смерти, о том, что когда-нибудь тоже умрет. Он будет думать, как лучше умереть. Прицениваться. Задохнуться? Замерзнуть? Утонуть? Быть зарезанным? Застреленным?.. Только не в больнице! Не от этой страшной болезни!..

Череда старух. Не счесть их желтые лица. Теперь он понял – только ради этого понимания стоило жить – никто никогда не помирает совсем. Он чувствует их присутствие. Даже тех, с кем не был особенно близок. Ему, конечно, пора. Он устал от ненатуральной жизни, которая теперь окружает его со всех сторон. Эпизоды жизни ретроспективно отматываются куда-то в глубь прошлого. Он не до конца уверен, что эти фильмы точно воспроизводят все как было. Они возникают перед его глазами без напряжения, без его стараний. Куда денется эта фильмотека, когда его не будет? На какую полку, в какое хранилище? Кто кроме него может увидеть эту длинную киноповесть? Ответ очевиден – никто. Он единственный зритель. И без него фильма не будет. Надо успеть досмотреть.