Александр Есеев - Следы на песке. Рассказы

Я уже практически год, как жил один. Сначала не стало мамы, а спустя несколько месяцев и отца. Как показывает жизнь (не помню, где я это услышал), мужская часть населения планеты в подобных случаях гораздо менее стойкая, чем их визави. Вот и у нас получилось ровным счетом так же. Признаться, на протяжении всей жизни отец никогда не проявлял особых чувств по отношении к матери. По крайней мере, я этого не замечал. Только сейчас я начал понимать, что, скорее всего, это было связано с его характером. Отца никогда нельзя было назвать открытым. По большей части молчаливый, без резких движений, не вспыльчивый, одним словом человек, мало проявляющий интерес к окружающим, но и не требующий ничего взамен. К сожалению, жизнь так устроена, что о многих вещах мы можем судить лишь, как сторонний наблюдатель. Так было и у меня. Глядя на маму, независимо от происходящего в семье, я был уверен, что и она, в свою очередь уверена в том, что дело лишь в характере отца. А так, он естественно любит ее, как и прежде. Опираясь исключительно на свой затянувшийся юношеский максимализм, подкрепленный отсутствием какого-либо жизненного опыта, а так же приправленный теми непростыми отношениями, которые я волей неволей наблюдал в период становления семьи свой сестры, во мне присутствовала четкая уверенность, что мама, безусловно, заблуждается. Все рано или поздно должно заканчиваться, обрываться, приходить к своему логическому завершению. Как я уже говорил, в тот период своей жизни, я никак не мог понять, ощутить и тем более признать, существование бесконечности.

Лишь спустя некоторое время после того, как мы лишились опоры в виде мамы, я впервые в жизни увидел отца таким, каким не видел никогда в жизни. Взрослый, проживший нелегкую, пусть не особо разнообразную жизнь, человек выглядел абсолютно растерянным. Спина сгорбилась, лицо похудело, осунулось. Длинные, когда-то очень крепкие руки, висели словно две плетки. Лишь широкие, шершавые ладони, напоминали о минувшем. Обычно в таких случаях горят, что человек сдал. Теперь у меня была возможность наблюдать это воочию. За считанные дни отец изменился не то, чтобы до неузнаваемости, но абсолютно кардинально. Тяжелые выпирающие веки грузно нависали над впалыми потухшими глазами. Мне казалось, что отец даже изменился в размерах – плечи стали уже, ноги короче, лишь только спина, все больше и больше напоминающая коромысло, в самой верхней своей точке переходила в тонкую шею, на которой возвышалась большая голова. Могло показаться, что лишь она оставалась неизменной, и как было сказано, две свисающие плетки.

Совсем еще недавно, я и представить себе не мог с чем мне придется столкнуться. Тихие, размеренные и при этом совершенно однообразные дни, преследующие меня на протяжении всей жизни, по сути остались неизменны. Разница была лишь в том, что ощущение их непоколебимости, в сочетании с многократно возросшим бессмыслием всего происходящего, завешивали разум мутной пеленой бессилия. Я не мог ничем помочь, я не мог ничего исправить. Человек, имеющий сложный, я бы даже сказал тяжелый характер, в обычной-то жизни далеко не всегда идет в ногу с окружающими, а уж если он подвергается ударам судьбы, надежда хоть на что-то, рассыпается словно песочный дом – не спеша, последовательно и навсегда. Мне оставалось только наблюдать – сидя в густой чаще леса, на тонком трухлявом бревне, как затухает последняя искра, когда-то считающая себя огнем. Подбросить в пепелище было нечего, а встать, и примкнувши ближе лицом, попытаться раздуть из искры хоть какое-то пламя, не было сил, а может желания. Вероятно, это всего лишь оправдания, но положа руку на сердце, с уверенностью могу сказать, что я просто не знал, как это сделать. Может не хватало рассудка, а может дело в том самом течении, которое несло меня с тех пор, как я впервые увидел свет. Сестра жила обособлено, время от времени напоминая о себе. Безусловно, это было естественно. С виду вполне обычная, вполне сносная жизнь ее семьи, хранила в себе вполне естественные подводные камни, а где-то и вполне осязаемые. В полном безветрии пламени разгореться не суждено. Повторюсь, я не знал, как это сделать, а не всегда объяснимые силы природы, не желали меня обгонять, предпочитая все-таки право выбора оставить за мной. Только спустя какое-то время я понял, что выбора-то на самом деле никакого и не было. По крайней мере для меня. Все было предопределено. Увы, в жизни часто бывает так, что человек вынужден мириться с ролью наблюдателя, пусть даже и не всегда осознавая это. И не всегда сказанное определяется, как оправдание.

Итог всему был один – заранее подготовленное место, вскоре перестало пустовать. Огонь затух.

* * *

Уверенность в том, что мой внешний вид абсолютно точно излучает несокрушимую решительность присутствовала, так же, как и желание все-таки поплотнее застегнуть пальто. Ложка дегтя в бочке меда. Причем если ложка была вполне реальная, то бочку легко можно было сравнивать с миражом. Все тело под рубашкой покрылось мурашками, дыхание сбивалось от резких порывов ветра. «Сейчас или никогда» – говорил я себе, судорожно шевеля замерзшими губами. И опять где-то в подсознании ощущал, что уж чего-чего, а уверенности в моих мыслях не было ни на йоту. Но тем не менее ноги несли меня вперед, гонимые мыслями, по нелепой закономерности ведущие борьбу с самими собой. Пройдя вдоль серых, обшарпанных, потасканных от времени домов, я резко свернул в сторону, чтобы спустившись по отвесному, поросшему болезненного вида травой оврагу, спуститься к железнодорожным путям. Ветер на мгновение стих и в нос ударил резкий, являющийся частью моей жизни запах рельс. Сам того не осознавая, не оглядываясь по сторонам, я на одном дыхании миновал несколько стальных полотен, уперся ногой в широкий выступ серого бетонного забора и выскочил на узкий перрон, чем-то всегда мне напоминавший заброшенную взлетную полосу.

Пальто по-прежнему развивалось в разные стороны. Но, тем не менее, кровь в груди потеплела, постепенно передавая свою энергию в остальные части тела. Не останавливаясь, я широким шагом пересек пустой перрон, чтобы в его конце упереться в обшарпанную кабинку билетных касс. Из-за тусклого, отмеченного разводами неизвестного происхождения стеклышка, на меня посмотрели два печальных, с оттянутыми нижними веками глаза.

– Мне… – неуверенно пробурчал я.

Глаза вопросительно напряглись.

– Мне бы билет.

Печальное лицо небрежно приоткрыло задвижку окошка и замерло в ожидании.

– Билет… – пробурчал я, параллельно пытаясь поймать ритм своего дыхания.

Печальное лицо, чуть шире приоткрыв задвижку, оголило два земельного цвета пальца и снова замерло в ожидании.