Павел Шаров - Мозаика жизни заурядного человека. Часть первая. Разбег

Когда мне было десять лет, мы жили уже в городе Горьком в доме макаронной фабрики. Отец был на фронте. Мать по шестнадцать часов в сутки находилась на работе. Мы с братиком были предоставлены самим себе, и я снова влюбился, теперь уже в соседку Ниночку – мою сверстницу. Дело дошло до того, что я изъял из обращения у моей мамаши позолоченную заколку и с волнением в груди подарил ее Ниночке. Мама Ниночки немедленно выяснила, откуда взялась заколка, вернула ее моей мамаше, а я получил первый урок, из которого следовало, что дарить можно только то, что сам заработал. Тогда подарок будет дорогим, какую бы ценность, маленькую или большую, он не представлял, и на душе будет чисто оттого, что подарок этот чистый.

Но все-таки настоящая любовь захватила меня, когда мне было уже девятнадцать лет. Я только что поступил в Горьковский университет, а она была студенткой второго курса радиофизического техникума, расположенного в то время на Верхневолжской набережной недалеко от Художественного музея. Галя Панюгина, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст, выглядела уже зрелой девушкой и привлекала своей красивой фигурой не только нас, молодых парней, но и мужиков постарше. Жила она в том же доме макаронной фабрики, что и я, только она жила на первом этаже, а я на пятом.

На втором этаже того же дома жил мой товарищ Феликс Чулков. Учился он в десятом классе спецшколы военно-воздушных сил, ходил в школу в военной форме и выглядел бравым летчиком. Глаза девушек загорались призывным огнем при виде Феликса в этой красивой форме, так же как когда-то юные создания рдели при виде гусаров и «в воздух чепчики бросали».

Собственно, совсем недавно, после седьмого класса я тоже сдал экзамены в эту спецшколу. Но в первые же дни учебы ушел из школы, узнав, что летчиком мне не быть, в связи с тем, что правый глаз у меня был когда-то деформирован ударом клюшки.

Еще один товарищ – Алик Чепуренко – жил тоже на втором этаже напротив Феликса Чулкова. Этот парень, как мы тогда говорили, был из культурной семьи. Папа у него был одним из начальников на макаронной фабрике и воспитывал своего отрока в строгом режиме, не допуская его участия в наших уличных баталиях. Остальные ребята: – Гена Барнуковский, Виталий Маркелов, Лешка Лямин, Герка Паскевич, Колька Караванов – так же, как и я, в это военное время воспитывались улицей и могли в любой момент выдать на гора что-нибудь неожиданное. Поскольку я был самый старший из нашей компании, то, следовательно, я первый и обратил внимание на Галю Панюгину, предложив однажды проводить ее домой с танцплощадки у клуба Тобольских казарм. Она согласилась и все время, пока я ей что-то рассказывал, она молчала. У меня уже на груди красовались два третьих разряда с изображением легкоатлета и конькобежца, и это как-то выделяло меня из компании наших парней, и, следовательно, рассказать мне ей было о чем.

На следующее утро мы уже шли вместе в наши учебные заведения. Я провожал ее до техникума, а сам возвращался на улицу Свердлова в свой университет. Так было каждый день. Когда я провожал ее, расстояние между нами было не менее полуметра, и, если я нечаянно касался своей рукой ее руки, мы оба вздрагивали.

На осеннем эстафетном забеге на приз газеты «Горьковская правда» университет включил меня в молодежную команду и доверил мне стартовый этап с площади Минина до драмтеатра, затем поворот налево и до ул. Пискунова. Огромная толпа зрителей сосредоточилась на площади Минина, рядом с улицей им. Свердлова, и среди них были главные для меня зрители: группа моих товарищей в основной толпе у входа в улицу и папа с мамой на старте с моими вещичками. А среди этих товарищей был и главный зритель – она, Галя Панюгина. Чтобы не затеряться в толпе участников забега числом пятьдесят-семьдесят человек, я рванул со старта, выскочил вперед и первым проскочил мимо толпы зрителей.

– Павлик, Павлик бежит, – услышал я голос Гены Барнуковского, когда пробегал мимо толпы.

О! Никакие аплодисменты не взволновали бы меня больше, чем эти слова Гены, прозвучавшие рядом с предметом моего обожания.

Идиллия продолжалась недолго. Галя все так же молча принимала мои робкие ухаживания, я так же ежедневно продолжал провожать ее по утрам в техникум. Но всякого рода мои приглашения в кино или на молодежный вечер с художественной самодеятельностью и танцами, где я читал свои стихи, она под всякими предлогами отклоняла.

Однажды, подходя к техникуму, я сказал что-то о Феликсе Чулкове. Она быстро отвернула свой взгляд, на лице у нее зардел румянец, и я почувствовал на расстоянии, как неожиданно волна напряжения прошла по ее вздрогнувшей руке. Конечно, я был не опытен, чтобы сразу же понять ее состояние, но отсутствие опыта восполнялось обостренным чувством любви к ней, которое позволяло заметить любое движение ее души и шестым чувством понять причину этого движения. Сердце вздрогнуло и сжалось в предчувствии надвигающейся потери. Но, слава Богу, к тому времени я уже был спортсмен, умеющий блокировать тяжесть физической нагрузки и двигаться дальше, преодолевая эту нагрузку. Оказалось, что этот опыт позволил удержать меня от необдуманных поступков, когда возникла вдруг тяжесть души.

При встрече с Феликсом я выбрал момент и сказал что-то о Гале. Феликс тоже вспыхнул румянцем. Я начинал понимать, что я тот самый волнорез, о который бьются две взбудораженные предстоящей встречей души. Галя не могла по личной инициативе подойти к Феликсу. А Феликс? Если бы он был равнодушен, то, конечно, ему ничего не стоило бы подойти к ней и заговорить, о чем взбредет в голову. Но он был влюблен, и, следовательно, его обуревала масса чувств: желание быть рядом с ней, робость вперемешку со страхом получить равнодушный прием, чувство долга перед товарищем, то есть передо мной, чувство уязвленной гордости, не позволяющее вклиниться со своими нежностями между двумя близкими людьми и так далее, и тому подобное.

«Неужели я лишний?» – думал я.

Но любовь – это не игра в покер, проиграв в который, встал и ушел с раздражением, пытаясь забыть неудачу, и с надеждой выиграть в другом месте или в другой раз. Любовь не верит здравым рассуждениям, она цепляется, пытаясь найти ошибку в этих рассуждениях. Человек в этом состоянии ведет себя по-разному. Он или начинает воевать за свою любовь, не гнушаясь нарушениями принципов чести и достоинства, или превращается в того Васисуалия Лоханкина, который продолжает волочиться за предметом своего воздыхания, скуля душой и взывая охрипшим голосом: «Зачем ушла ты от меня к Птибурдукову? Ты гнида жалкая и мелкая притом», или, собрав всю волю и преодолевая вопль души, решается вскрыть нарыв противоречий и увидеть воочию с кристальной ясностью, что же с ними всеми происходит.