Алина Загорская - Кроссовки для Золушки. Рассказы и рассказки

Долгими ночными сменами Толя рассказывал о том, как он путешествовал по миру и посещал Японию, Вьетнам и Таиланд. Такой простодыре как я не приходило в голову, что это означало в 60-е годы прошлого века. Но чертов язык… Он знал больше меня – и с мозгами этой информацией не делился.

«Как ты здорово разбираешься во всех этих ЦРУ и ФБР! Признайся – был шпионом? " – пошутила я однажды.

И тут добрейший и тишайший Толя неожиданно взорвался: «Как ты можешь, как ты можешь так меня оскорблять?! А если бы я назвал тебя проституткой?»

«В мои годы? Сочла бы за комплимент», – парировала я, так ничего и не поняв. Потом коллеги объяснили…

Ночной журнализм Толя ненавидел лютой ненавистью. Часов около двух он горестно вздыхал: «Господи, чем я тебя прогневал и почему нахожусь тут об эту пору!»

Когда нас разогнали, Толя был счастлив. Он ушел из редакции твердым шагом, не оборачиваясь – и организовал в своем подвальчике кружок по изучению каббалы.

Пять сестричек – Эйдя, Этя, Дора, Сара и маленькая Эстерка. Младшая – моя бабушка Эся.

Она жила в коммуналке на улице Козицкого и, выходя из дома, долго-долго дергала дверь. Убедиться, что заперта, и вор не залезет и не унесет на себе платяной шкаф и обеденный стол. Потому что больше там не было ничего – даже телевизора.

Бабушкин муж, а мой дед Абрам Захарович был врачом и погиб на Финской. После войны вдову с маленькой дочкой выселили из квартиры в центре города и дали комнату в подвале.

Четыре других сестры, а также дядя Леон – красноносый, похожий на похудевшего Деда Мороза муж Эйди – жили в особняке на Гоголя. Прелестном, увитом виноградом, с напольными часами и комодами на изысканно кривых ножках. Там стояли фарфоровые пастушки и трубочисты… и синие флакончики с высохшими духами.

Баба Эся приезжала ко мне во Львов дважды в год – и привозила удивительно вкусный пражский торт со сгущенкой и шоколадом.

Она вообще прекрасно готовила, но еще лучше рассказывала. Как я мечтала попасть в этот винницкий дворик, где происходили волшебные истории, снившиеся мне ночами!

И однажды я приехала… И увидела самый обыкновенный, довольно мрачный двор, двух калек и трех собак. И почти возненавидела бабку и ее стареньких сестер, которые водили меня в парк за ручку и кричали на всю улицу: «Алинька, бегай помалу – вспотеешь!»

После смерти бабушки я нашла ее молодое фото в альбоме. Она была настоящей красавицей…

На улице Ивана Франка, рядом со Стрыйским парком, высится Вежа (башня) – уцелевшая часть фортификационного комплекса эпохи Ренессанса. В перерывах между войнами в ней хранили зерно, а в 60-х годах прошлого века превратили в Дом архитектора.

Маленькой я гуляла там с дедом и набивала его карманы блестящими только что вылупившимся каштанами. Каштанов было много, и дедушка их незаметно выбрасывал, освобождая место новому урожаю.

Потом я выросла и покинула прекрасный Львов.

А Вежа осталась, и предприимчивая еврейка по имени Софья Гольденблюм устроила в ней шикарный ресторан.

Заведение пользовалось у львовян и гостей города шумным успехом – попасть туда можно было только по горкомовским пропускам. Хозяйка же, которую называли Сонька Золотая Ручка, не посрамила знаменитого имени: она прославилась контрабандой бриллиантов через поцелуи и другими не менее героическими делами.

Муж этой великой женщины, Муся Гольденблюм, был человеком скромным: ходил на базар с двумя авоськами, а покупки прикрывал газетой – чтоб не провоцировать сограждан.

Он заведовал кафе «Пингвин» на углу Жовтневой и делал невероятно вкусный молочный коктейль – волшебный напиток цвета утренней зари, с которым не сравнится ни один заграничный «милкшейк». Коктейль стоил одиннадцать копеек – и довел бедного Мусю до цугундера.

В один прекрасный день славные советские органы обнаружили, что вместо положенных пяти граммов сиропа на порцию директор кафе кладет всего лишь три, а полученную неправедным путем прибыль отсылает родным в Израиль.

Думаю, эта подробность стала последней соломинкой, сломавшей спину совкового правосудия: Мусю обвинили в особо крупном хищении народной собственности и приговорили к смертной казни.

При обыске у него дома нашли целую кучу орденов и медалей. «Скупил по дешевке у русского героя», – решили чекисты и, не колеблясь, расстреляли мерзкого еврейского торгаша.

А спустя несколько месяцев из Президиума Верховного Совета СССР пришла бумага: за мужество и героизм, проявленные в ходе штурма укреплений противника на реке Висла, сержант первого батальона 215-го гвардейского полка Моисей Гольденблюм награждался Орденом Славы.

Нет, я конечно догадывалась, что Гумберт вовсе не такой циник и растлитель малолетних, каким сам себя описывает. И выбор на эту роль Джереми Айронса, самого чистого и трогательного из современных голливудских актеров – очень правильный выбор. Я давно замечала, что благородные люди видят себя не так, как мы, а совсем иначе. И меркантильная маленькая стерва в роли Лолиты – ну а кто еще может любить таких, как не настоящие мужчины? Свой брат, шпана, слишком хорошо их понимает.

В самом конце Гумберт спрашивает у растолстевшей и подурневшей Долорес: «До моей машины, так хорошо тебе знакомой, 25 шагов. Поедешь со мной?» И получает в ответ: «С тобой нет, только с Клэром Куилти». И Гумберт едет к этому самому Клэру и заставляет его умереть мучительной смертью – за Лолиту, никогда его не любившую, которую тот жестоко бросил. А ведь логичней было превратиться в законченного мизантропа, в очередной раз убедившись, что «никому мы не нужны».

И умерли они в один год – он в тюрьме, она родами. Может, там, наверху Гумберт и Лолита встретились, и все было совсем иначе. Но это уже другая история, которая не заставит меня плакать.

И угораздило же его с умом, талантом и больной душой родиться среди этих людей с лицами средневековых палачей Брейгеля и Ван Эйка – глаза по бокам лица и стрижка горшком!

Винсент впервые взялся за кисть в возрасте 27 лет, а в 37 уже умер. Он, в отличие от Пикассо, Дали и других новаторов, был художником от бога, а не успешным проект-менеджером. Ван Гог хотел просто рисовать, и первая картина задумывалась как типичное произведение какого-нибудь землистого передвижника. В его музее даже висит полотно, с которого он вдохновлялся – не помню имени художника, средней известности. Но получились «Едоки картофеля», рвущие душу и больше напоминающие «Каприччос» Гойи, чем картины реалистов.