Александр Цуканов - Приказано не умирать

И снова всё повторилось. Снова пике сверху, и «ишачок» задымил, пошел к земле. Вскоре под ним раскрылся парашют. Третий истребитель метнулся в сторону леса, и «мессершмитт» погнался за ним.

Негодовали, бранили летчиков, пока не одернул один из штурманов:

– Прекратите орать! У «мессера» скорость и маневренность куда выше, и всё прочее. Вот и потягайся с ним.

– Но ведь стреляли же по немцу с двух сторон! Мазали они, выходит?

– Так у него кабина бронированная. А у нас фанерная. Посмотрел бы я, как вы против танка с карабином.

Вскоре новая передислокация. Цукана вернули в медсанбат. Стало грустно, выезды в редкость. Теперь шоферы через ночь заступали в караул на охрану. Когда приказали срочно выехать с врачом Брагиным на полустанок, где стрелковый батальон разграбил цистерну с древесным спиртом, Цукан обрадовался поездке.

На станцию из близлежащих частей и госпиталей съехались врачи. Но помочь сумели немногим. Трупы с почернелыми лицами складывали штабелями. Затем грузили на машины и свозили в ближайший овраг. Зрелище не для слабонервных. Особенно когда подрывники заложили фугасы и полетели сверху на покойников комья мерзлой земли.

– Не по-людски это как-то…

Брагин обычно спокойный, если не сказать добродушный, неожиданно поднял голос до крика:

– Это же самоубийцы. На цистерне череп с костьми нарисован, а они хлыщут и хлыщут… Какой-то придурок сказал, что черепом специально пугают. И хуже всего, что два офицера отравились. Что им Родина – так, пустой звук.

Дальше ехали молча. Цукан от медсестер слышал, что у Брагина осталась семья под Киевом, что ему за сорок. Более всего удивило, что он успел побывать фельдшером на войне в 1916 году, поэтому его в спину шепотком звали «белогвардейцем».

Хотелось Цукану расспросить про ту давнюю войну с немцами, но не решился. А Брагин упрямо молчал. Он один из немногих, кто понимал, что война быстрой не будет, что немцы воюют серьезно и основательно и черт ее знает, как это все обернется при таком бездарном руководстве. В плен сдаваться он не собирался, хотя понимал, что и в плену ему найдется привычная врачебная работа и кусок хлеба. Он поглядывал из-за плеча на водителя, который напевал тихонько старинную песню и улыбался, словно и нет никакой войны, что его в этот момент раздражало.

Баранов пришел вечером после работы и, едва отдышавшись, после подъема на третий этаж сразу спросил:

– Всё нормально? Привез…

Цукан от досады вскинул вверх кулак, приложил палец к губам, и Баранов, как нашкодивший школьник, сконфузился, умолк. Перед отъездом из Якутии написал Баранову короткое письмо: обозначил дату и место встречи в гостинице «Центральной», где намеревался поселиться на первое время.

– Пойдем ужинать. Тут рядом через дорогу лагман готовят с бараниной, высший класс.

Молча вышли и так же молча уселись в кафе у дальней стены, внимательно рассматривая друг друга.

– Все толстеешь, Виталий?

– Работа такая, сам знаешь, как у нас на кондитерской. Ассортимент богатый, потом гости разные, то в погонах, то на черных «Волгах», всех надо уважить, угостить… Да и жена стряпуха ладная, сама любит вкусненькое и меня тащит за стол. Ну, рассказывай, не томи.

– С металлом порядок. Только вот с Анной у меня полный капут…

– Эх, дура-баба! – кинул он из мужской солидарности, хотя хотелось сказать: ты сам, Аркаша, мудак! И тут же, без перехода: – И сколько же у тебя золота на продажу?

– Почти триста грамм! Не надорветесь?..

Принесли лагман, хлеб, водку. Баранов дал зарок не ужинать после шести и поэтому отодвинул тарелку, но после двух рюмок водки не удержался, выловил квадратик домашней лапши, разжевал – вскинул вверх большой палец и принялся за лагман по-настоящему.

Летом, когда Цукан шабашничал на кондитерской фабрике, они договаривались по семьдесят рублей за грамм. Теперь же Баранов стал сбивать цену до пятидесяти.

– Вы сдаете в золоприемную кассу по девяносто копеек, я же знаю. А тут хочешь навар почти в сто раз!

Цукан спорить не стал, расплатился за ужин, всем видом показывая, что разговор его припоганил и продолжать нет смысла. Баранов опытный торгаш, тут же сдал на тормозах, повторяя снова и снова: мы же друзья, Аркадий, всегда можем договориться.

– Я не для себя… Обсудим с родственником. Дай что-то показать протезисту.

Цукан достал жестянку с леденцами, выудил приплюснутую горошину самородка. Подал. Сказал жестко:

– Только не тренди лишнего, Виталий. Остерегись. Мне-то не привыкать на Севере. А ты и года в лагере не протянешь.

Лицо у Баранова скривилось, как от клюквы, и он закивал головой, бормоча, да я не мальчик, всё понимаю.

Осадок после разговора с Барановым остался. С утра пораньше Аркадий Цукан отвез сумку с инструментом и будильником на вокзал в автоматическую камеру хранения. «От греха подальше». Гостиница скверное место для любых дел. Интуиция его не подвела. В холе у бочонка с огромным фикусом, раскинувшим темно-зеленые жирные листья, его ждали двое. Один в милицейском мундире, второй в сером костюмчике и при галстуке.

– Аркадий Федорович Цукан? – от вопроса ему стало жарко, как в парилке. Успокаивало лишь то, что успел спрятать золото. «А там хоть на куски рвите!» – подумал сгоряча.

Пригласили в кабинет администратора. Разговор пошел тихий: почему нарушаем режим пребывания? Почему не трудоустроен? Где намерен жить? Обязан встать на временный учет…

Отпустило. Хотелось ответить жестко: плевать я хотел на вас с большой колокольни! Но стал, зачем-то оправдываться, рассказывать про Якутию, что вынужден здесь жить из-за неурядиц в семье… Душу себе так разбередил, что водка не брала, не цепляла, пока не смешал ее с шампанским в буфете при ресторане. После чего купил три бутылки водки в тоскливом предчувствии, что так жить нельзя.

Ему исполнилось пятьдесят шесть, он твердо решил заякориться, покончить с кочевой жизнью, загулами, он мечтал искренне о тихой спокойной жизни и представлял выпукло, отчетливо, как будет им хорошо теперь с Аннушкой в новом доме, особенно когда у Ивана заведутся дети, его внуки, и жизнь потечет ровная, красивая… Но вдруг разом все лопнуло. И деньги – они тяжело давались в последние сезоны на золотопромывке, где нередко ломались крепкие тридцатилетние парни, – не радовали, не грели.

Но и эта обида, как бы велика ни была, затерлась, изжилась. Аркадий Цукан снова приехал в Юматово, готовый просить прощения, но не смог преодолеть холодную отчужденность Анны. Потрепанный баул с вещами и коробка с документами, письмами, выставленные в сенях, довершили угрюмую неизбежность разрыва.

«Уфа, ул. Нижняя, 24, Цукан Е.М.» прочитал на конверте и поначалу не мог сообразить, что это письма к матери. Небольшая стопка, перевязанная тонкой тесьмой. Немудрено, сорок лет прошло, как она уехала спасать Федора Цукана в далекий Салехард и пропала. А он остался один в пятнадцать лет и мало переживал из-за этого. Мать вспоминал, когда хотел похвалиться своими успехами: «Один из лучших молодых водителей в автобазе, комсомольский вожак, поездка в Москву…» И особенно Настеной, на которой решил твердо жениться, что друзьям казалось немыслимым, а он упрямо добивался своего. Ему хотелось, чтобы за столом в заводской столовой, где они отмечали свой первый семейный праздник, сидела бы мама – Евдокия Михайловна, красивая женщина по мнению всех знакомых. А пришли только подружки Настены, да механик с молодыми водителями…