Андрей Тавров - Плач по Блейку

Лев уходит на водопой, к музыке береговой,
буква скользит над водой,
а ты исчез, словно лишний вес,
отраженный косой косой.

Соберешь себя разве, тварь, из хлопк а на том берегу,
из мелка в деревянной школе, чей мучим след?
из белой юбки, задранной на бегу,
с которой, крестясь, пошел по бассейну свет?

Мальчик на самокате, чайка, куски
льва – то сгустятся, то снова жужжат осой,
липа цветет не с той световой руки,
не обнаружить себя не обнаруженным собою собой.

Стеклянные дирижабли парят над Москвой —
разжиревшим городом лишних букв,
неразличимы в небе, как ангел в степи пустой,
как шваркнуть в воду стеклянный бой —
не перевернет его плуг.

Стеклянные дирижабли, щурясь, шевелят волну,
добавляют шелеста липам, хвалы холмам,
запятую Иерониму и Иеронима – льву,
из живых их никто не видал, даже Аллах.

Их отсвет – в ветре, от них скулы воют в любви
и голова прозрачна наутро в ответ,
когда с переметной искрой в глухой крови
поднимает тебя на дюйм позвоночный свет.

Я шел как пауза меж двух остальных —
разбитой колбой и распавшимся колесом,
и меня не было ни в ребре, ни в памяти их,
стеклянные дирижабли рассматривали мой висок.

Блейк говорил мне ржавчиной лепестком
лоб изломан как углем утюг
речь его внутрь языка ощупывала планеты
выдохи мертвых от коих
всходил он как воздушный шар из горелки
моллюском длинным и кровью и взглядом

огурец с семенами солдат
во ртах небесная глина как будто шмель
воздушный корабль с нетленной ротой

Ангел – то что валится
валится без передышки
как водопад и другие планеты
водопад и синяя сойка
небоскреб и девица в объятьях
и земля и горб что валится в гроб
и грот
и пуля в любимый лоб
валятся в ангела ангел валится в них
встречаясь с собой как в зеркало
нежданно зашедший младенец
рождают себя взаимно

Скорлупа в урагане
пустое яйцо – не качнет его буря
не шевельнет звезда
я целую сопливых детей
выбираю вшей из волос
вынимаю серу из уха

ангел валится грудой гниющих тел
стонущим деревом
текуч как камень как рыбу поймать водой
но не ощупать влаге себя
эфира же перст – ангел

не скорлупа тебе в ветре – эллипсовидная пустота
мать что туга тобой сейчас ты выйдешь вовнутрь
рыкающий как тигр со слюдяным крылом с женской
грудью
не осязаемый собой не узренный
самому себя осязать не можно ни пламени ни земле
с ее сыном культяпым внутренним мертвецом

в вопле приимешь себя
сгущаясь в вихорь несущий в зиму леса
в замерзшее дыханье в ноздрях

Сердце рыбы стучит себя обогнать
и рыбу в деву поймать.
Из лесок натянутых дева глядит,
из лесок натянутых холм.

Из лесок натянутых пламя встает,
семью языками – речь,
в любой черепахе летит самолет,
горит три дюжины свеч.

Где рыба, там яма и ангела вдох,
и неба прореха и холм,
и лесками держится на разрыв
форма лиц а людей.

И дева могилой полна и лучом,
чело белоснежно ее.
А рыба по небу плывет ручьем,
звезды кипят за ней.

В теле Блейка самолеты и цапли,
кокаиновые облака и индейские ружья,
в каждой клеточке тела,
все равно что стеклянной – по звезде и речному камню.
И знает Блейк, что Адам в утробе, себя повторяя,
становится названными именами —
теми, что сам произнес:
поочередно деревом (позвоночник и ребра) ,
коровой (легкие, хвост) ,
рыбой (жабры и губы) , птицей (жажда полета) ,

рекой – красный круг крови по телу,
и заново вызревает в утробе Адам, путешествуя
по увиденным им телам, которые создал именованием, когда Бог
искал ему помощника и не нашел, и вот, наконец, найдя, Адам
становится Блейком и тем, кто вместит в себя
все метаморфозы, все плачи и роды.

О птица Англия! Я принес тебе святость, твоим садам и
мельницам, книгопечатням и
портам, твоим зеленым холмам и рекам. О, Альбион ! Сестра
гальциона! О зимородок! Англо-славянский гимн !

О ручьи и ангелы ! На широкое блюдо, на широкое озеро,
я, Уильям, кладу свою голову
с зажатыми губами, с соломинками в ноздрях,
чтоб можно длинно дышать,
пока засыхает свидетель-гипс.
Роняю свою голову, поклеванную птицами,

с вырванным языком, вынутыми глазами; я, Уильям,
новые даровал ей чувства, подобранные в пыли и в серебряном
небе с самолетом и Архангелом Михаилом, новые ноздри, глаза,
скулы, и пара ласточек несет в облаках госпожу Элизабет Тибль
– поющую Минерву во всемирном небе.

Я принес вам святость!

Я, Уильям, между озером и ваксой
расположился с удлиненной таксой.
Со мной моя утешная подруга.

Так, словно карты сдвинули друг друга, —
становятся любовники длиннее.

Становятся и озером и лугом,
ручьем, длиннее таксы и бойчее.
Становятся единственным солдатом,
в единственном остановившись небе,
крыла стрекоз собравшим в синей крепи,
индейским, всяческим, продолговатым.

И гребни речки кудри фей
расчешут гребешком хрустальным,
Архангел слово скажет ей
пустопорожними устами —

они лишь колбы для огня
и слова, что нашло меня.
Чтоб, как в морозы на реке,
на медной застывать доске:

1. Ищущий невозможного предстоит его Владыке.
2. Увидеть реальность, что обуздать Единорога.
3. Пьющий синее небо – не умирает.
4. Ложись в челнок с подругой и никогда его не теряй, он
прижмет вас друг к другу средь бурунов.
5. Любить – это подтирать за щенками, ангелами и стариками.
6. Не разъединяй устами Бога и человека, разъединяя сами уста.
7. Ты рожаешь людей и звезду, а они тебя.
8. Не верь словам без ритма, в котором живет Бегемот.

Дон Диего по улице идет
с тростью, с попугаем на плече,
лицо разошлось в ракетку со стеклянными струнами,
тихо свистит ангельские песни рот во рту,
губы в губах.

Сизые сумерки. Автобусы паркуются у трибун.
Стадион сдвинут сам в себе,
словно пловец в стекле фальстарта.
Зрители и колонны в тенях сдвинуты,
как вода собирается разойтись в миг,
когда расколотый аквариум исчезает,
а лунная прострация рыбки все еще длится.

Автобусы из Барнаула, Костромы, Праги.