Лидия Сычева - Сёстры. Сборник

– …Вышла я в аэропорту де Голля, стою, а меня никто не встречает. Десять минут жду, пятнадцать, уже рейса нашего нет, чемодан и я – на весь зал. В голове стала прокручивать всякие ужасы, – вздохнула Наталья Петровна, представив то, что могло бы случиться.

– Да-да, сколько наших девушек завозят за границу, бросают и добывай себе на пропитание, чем можешь, – подхватила завхозслужбой редакции Соня, высокая грудастая женщина в драповом пальто и рыжей тесной шапке. – Рисковали вы, Наталья Петровна!

– Вот-вот. Ладно, думаю, не пропаду. Деньжонки кой-какие есть, переживу. А тут ко мне француз в униформе склоняется, весь в учтивости: «Мадам, мадам»… Они знаете как к женщинам относятся?! – рассказчица торжествующе обвела взглядом притихших собеседниц. – На ногу если кто наступит – трагедия! Или: я, помню, замечталась, иду через дорогу, очнулась – красный свет. А движение страшное, восемь полос; я быстрей юбку подобрала, засеменила. А машины все стали, водители повыскакивали, улыбаются, «проходите, мадам»… В дверях – всегда пропустят, если знакомый встретится, то ручку норовит поцеловать…

– Петровна, вы бы не сбивались с темы, – подала организующий голос самая молодая из собравшихся, чернявая, с головой похожей на валенок, журналистка аналитического отдела. – Дальше как события развивались?

– Ну, он мне: «Мадам, мадам», – и еще чего-то. Мне французский как тарабарская грамота. Он тогда по-английски: exit, exit. 1 1 Выход, выход ( англ. ). Оказывается, я не у того выхода стою. Кое-как объяснились. И только я из зеркальных дверей шаг сделала, слышу крик: «Наташка, cher moi, cher moi 2 2 Ко мне, ко мне ( фр. ). !» Катится колобком мой француз, Бернар, налетел, обхватил, целует, плачет, усами колется – у них там мода что ли такая, все усы отращивают буденовские – лопочет по-своему. Я думала, он меня задушит, – Наталья Петровна смахнула слезинку. – Девочки, меня никогда за всю жизнь так не принимали, нигде, – торжествовала она. – Любое желание – на перевыполнение. В квартиру завел – я ахнула: мой портрет – на всю стену. Цветной. В каждой комнате – мои фотографии. Даже, извиняюсь, на стенке в туалете портрет.

Женщины завистливо помолчали. В холодном окне чернели крыши старой Москвы, кое-где прикрытые посеревшим снегом. Двое рабочих в обмятых оранжевых фуфайках топтались на верхотуре. У одного на голове была каска, у другого – тюбетейка. Мужчины не спеша курили, ковыряли носками грубых сапог кровлю.

– От судьбы, Наташ, видно не уйти, – стала размышлять вслух, выражая общие чаяния, молчавшая до сих пор завкадрами Чулкова, в прошлом – профсоюзный лидер. – Сколько у нас людей – в те времена – перебывало за границей, а жениха ты одна нашла. Когда у вас началось?

– Почти год назад.

– Вы в самолете вроде познакомились?

– Да, я возвращалась из командировки, а он по туристической путевке к нам летел. Сидели рядом. Смешной, все вина мне подливал – «Наташка, Наташка», визитку выпросил. Ради Бога, не жалко. И вдруг через две недели мне письма любовные стал слать, звонить по ночам, франки на цветы переводил. Такая удача: дома денег нет, а тут хоть сосисок куплю… К себе позвал, приглашение выхлопотал… В первый день он меня так по Парижу уводил, что я ногу растерла. (Туфли почти новые у соседки выпросила). Добрались до дома, он ранку увидел, охать, ахать – «момент, момент» – побежал, купил лейкопластырь, ступню мне вымыл, мозоль заклеил и ногу ниже косточки поцеловал!

– Сочиняете ведь, – усомнилась аналитическая журналистка.

– Молчи, ничего ты не понимаешь! – вступилась за подругу Чулкова. – У нее нога – 35-й размер. Золушка! Не то, что у меня – 38-й, – и она выставила крупную ногу в черном ботинке на проход.

– А у меня – 40-й, – подключилась завхоз Соня и примерила свою ногу к ноге Натальи Петровны. – Почувствуйте разницу. По снегу не проваливаюсь. Ничего мне не моют, зато стою твердо, не сшибешь, – она повела грудью, как богатырь, и не дожидаясь подруг первая смущенно захихикала.

Насмеявшись, женщины шумно завздыхали как после тяжелой физической работы. Соня расстегнула драп, сняла рыжую шапку, но перемен в ее внешности не произошло – светлые волосы, подстриженные в кружок, свалялись и стояли теперь точь-в-точь по форме головного убора. За окном рабочие неспешно курили, кажется, уже по третьей сигарете.

– Нет, девочки, – мечтательно сказала бывшая профслужащая, невидяще глядя на рабочих, – Я Наташку понимаю. Вот это мужик! Ноги моет, цветы, портреты! У нас такие чудеса невозможны физически!

Сотрудницы зашумели, загалдели все сразу.

– И ничуть наши мужики не хуже, – обиделась аналитическая журналистка за державу и прижалась к овчинному воротнику.

– Как дальше будет, никто ведь не знает, – задумалась о своем Наталья Петровна.

– Вы, Чулкова, запамятовали, у нас в молодости все было: и «миллионы алых роз», и серенады, и в постель на руках носили, – аргументировано стала доказывать завхоз. Аналитическая журналистка подозрительно смерила ее взглядом, прикидывая, каких размеров нужен муж, чтобы поднять роскошное Сонино тело; хмыкнула, мотнула головой, но ничего не сказала.

– А у меня не было, – упорствовала Чулкова, – хоть и муж хороший, и дети выросли, и пенсию недавно обмыли. А вот этого, – она изобразила в стылом воздухе неопределенными пассами возвышенность, – не довелось. А сердце – просит! «Но как на свете без любви прожить», – развратным молодым голосом пропела она и понимающе подмигнула журналистке аналитического отдела. – Мне бы ее годы! Девочки! Что бы мы ни говорили, семей счастливых не найти – в каждой своя червоточинка. В постель на руках не носят, ноги не целуют – это не жизнь!

– Что вы, – возмутилась Соня, – я, например, вижу, что муж меня любит сейчас больше, чем «на заре туманной юности». И когда такое отношение, – она смешно шмыгнула порозовевшим от холода носом, – даже неловко. Мужик, а от тебя зависит. От настроения, от вкуса борща. Ты к нему ночью спиной, а у него назавтра крах производства.

– Давайте все-таки не сбиваться с темы, – призвала компанию аналитическая журналистка, – мы собрались, чтобы обсудить личную жизнь определенного лица и дать ему квалифицированные советы. У жениха где квартира? В Париже?

– Нет, в Анже, – вернулась к рассказу Наталья Петровна. – Анже, Анже… Старинный город, двести тысяч населения, три часа езды по хорошей дороге от столицы. Квартирка небольшая, можно, если заняться, сделать ее очень уютной. А дом огромный, содержание – он жене оставил. Они разошлись, когда мы начали переписываться. Ну, не из-за меня, думаю. Небось и раньше случались нелады.

– Жену видела? – озаботилась Чулкова.

– А, – Наталья Петровна счастливо махнула рукой, – ничего особенного. Француженки, они ведь страшные, жуть! Плоские со всех сторон. Лица рыбьи, лишенные смысла. Одеваются кое-как – брючишки, кофтенки, все маломерное, косметикой не пользуются. Представляете, туда летела, лицо себе делала. Встретились, а он мне через пять минут говорит, чтобы я все стерла. Мол, подумают местные, что мадам – русская проститутка… А когда я разделась, стала перед ним извиняться, что такая толстая (мы по-английски объяснялись), он закричал в ужасе: «Гуд, гуд!» Представляете, как они там натерпелись?!