Александрос Бурджанадзе - Теметерон. Понтиада

Поэтому все, что связано с терминологией и тем самым колоритом я доверяю исключительно своему сыну и Электре Филиппиду – переводчику, которая не просто хорошо знакома с автором, но и смотрит с ним «в одну сторону». Особенности оборотов речи, смысловой перевод – всё это требует полного растворения в исходном тексте и тотального понимания его.

Вот как-то так.

Мои книги – это самые светлые воспоминания, но воспоминания не только мои, но ещё и ваши.

С безграничным уважением к Читателю

– Ну вот, – только потеплело, сразу повылезали из своих квартир, как улитки на солнце, сидят без дела, языками чешут. Нет, чтоб книгу почитать, делом каким заняться. Так и будут сидеть, пока не стемнеет. Даже телевизор не смотрят. Такие убогие, прямо я не знаю… обокравшие сами себя.

Это мама. Моя собственная и единственная. У меня никогда не было другой и поэтому, всё, что она делает, как говорит для меня просто обычный образ жизни. Такой же, как застеклённый балкон с облупившейся на раме краской, как «моя» комната, которую я честно делю с младшей сестрой Элладкой, хотя в шестнадцать лет хотелось бы уже иметь свою собственною комнату. Говорят, у многих моих одноклассниц есть своя комната, если они не врут, конечно. Но, лично я её, то есть, свою комнату вовсе не хочу и не хочу её не потому, что её у меня никогда не было, и, скорее всего, не будет, а потому, что мама мне объяснила ещё очень, очень-очень давно:

– У нас «твоя-моя» нету, у нас всё «наше»!

Именно от присутствия в моей жизни этого «наше» я никогда не могу найти на месте то, что положила. Нет, мне совсем не жалко, если Элладка берёт огрызок моего чёрного карандаша для бровей, однако, она им пользуется совсем не по назначению, просто рисует в тетрадях всякую ерунду, от него же и так мало чего осталось! Так ведь ничего не скажешь! Слава Богу, Элладка сама не знает, что он для бровей, портит его только, так ведь секрет предназначения карандаша открыть невозможно. Если она узнает и расскажет маме, будет катастрофа по многим причинам. Две самые важные из них: первая – чтоб лишний раз не услышать про «твоё-моё», которого «у нас нет», и вторая, гораздо страшнее первой по тяжести и не в пример весомей:

– Что это ещё за «карандаш для бровей»!?

Потом придётся выслушать от мамы беседу о французских «кокотках» из «домов терпимости», рисующих себе на лице румянец кусками бурака, ибо их бледность, обусловленная «ненормальным образом жизни» распугивает «клиентов».

– А ты почитай, почитай «Яму» Куприна, – строго будет выговаривать мама, – там написано, как живут «уличные» в таких заведениях.

Моя мама – учительница. Она считает, что я – «её наказание», так сказать, «львиная доля её болезни», поэтому, чтоб хоть что-то то во мне исправить и починить, до уровня «не стыдно перед людьми», она при каждом удобном случае заводит со мной душеспасительные беседы, и не всегда мамины доводы остаются словами, не подкрепленными физическими внушениями.

Ещё минут двадцать придётся выслушивать об образе жизни неких «уличных», рыскающих по «тёмным улицам Парижа», хотя Куприн и не писал о Париже; минут десять непосредственно о самом «Париже» – опасном и страшном «городе контрастов» и уже в самом, самом конце – о страшном изобретении человечества «карандаше для бровей» – радости этих самых безбровых, бледных ночных парижанок.

Далее последует основная часть воспитательной беседы: придётся объяснять, «где именно» я «его взяла», у «какой именно подруги из класса», потому что у «девочек – школьниц из приличных семей не может быть таких кокоточьих карандашей». Потом надо будет рассказать, куда «именно» я этот карандаш себе «мажу» и самое главное, «зачем»!?

– Зачем ты себя уродуешь?! – О-о, кажется, у мамы сегодня нет уроков в школе и тетрадей для проверки, – что молчишь?! Зачем ты себя уродуешь, я тебя спрашиваю?! Ты же знаешь, ты – самый красивый ребёнок во дворе! И всегда была самым красивым ребёнком!

Всевышний… Я когда-нибудь просто подвинусь рассудком… Ну, невозможно всё время, когда тебя ругают, слышать про «самого красивого ребёнка во дворе». А если ещё принять во внимание, что я вешу почти на тридцать килограмм больше своих сверстниц и со двора, и в школе, тогда, пожалуй, да, пожалуй, на самом деле «самый красивый». Но маму упоминанием о лишних килограммах не смутишь, не смутишь её даже точным их количеством, ибо мама считает, что в девочке главное «не это», в девочке важна «скромность», «мягкость» и, конечно же, «целомудрие». Точнее, слово «целомудрие» в этом списке надо поставить на первое место. Само слово «целомудрие» мне видится большой, оранжевой тыквой, подпрыгивающей на деревянной телеге, запряжённой чахлой лошадкой; целой тыквы с бороздками, как меридианы. А ещё я, кроме вышеперечисленного, должна быть «блестящей», «гордостью школы», и являть собой «пример для младших братьев и сестры». По сути, я столько всего «должна», что мне кажется, будто это должна уже не я, а кто-то другой, мне вовсе и незнакомый.

Да-да-да, у меня ещё, кроме младшей сестры, есть два брата – Александрос и Арис. Александроса уменьшительно называют просто «Саша», хотя, когда ему выбирали имя, подразумевалось одно из имён Александра Македонского, а я думаю, что всё совсем не так, и вообще – когда хочу брата разозлить, называю просто «Сосиска». Он в семье самый-самый маленький. Арис по старшинству после меня. На самом деле, «Арис» – сокращённое имя, а зовут его «Аристотель». Аристотеля придумал папа в честь знаменитого греческого философа, хотя я бы брата лучше назвала Янис в честь дедушки, но меня, как обычно, никто и не спрашивает. Хотя нет! Вру. Когда он должен был родиться, деда посадил меня к себе на колени и, щекоча мне белой мягкой бородой толстые щёки, ласково спросил:

– Кого бы ты хотела, братика или сестричку?

Я чуть было не сказала дедушке всю правду, дескать, вообще бы никого не хотела, мне и самой одной с ним неплохо, а так придётся делиться с каким-то «братико-сестричкой», то укакивающейся, то уписывающейся, но тогда бы дедушка расстроился и подумал, что я эгоистка. А я вовсе не эгоистка, я просто не хочу никому деду отдавать – ни «братикам», ни «сестричкам», ни съезду КПСС, ни добрым феям и волшебникам. Мой дедушка принадлежит только мне! Он сам для меня и добрая фея, и волшебник, и может быть даже съезд КПСС в одном лице. Меня тупо поставили перед фактом, когда мама уже не помещалась в довольно просторной кухне, и просто спросили, о ком же я, как выяснилось, «мечтаю»?

– Деда, – я, сидя на его коленях, болтаю ногами в воздухе и никуда не тороплюсь, – я бы скорее хотела… хотела братика… и чтоб назвать его, как тебя – Янис, или можно по-русски Иван. Тоже красивое имя, правда? Оно всегда красивое.