Георгий Баженов - Фанфарон и Ада (сборник)

– Кстати, в кого мне здесь влюбляться?

– В главного редактора.

– Чего-о?

– А что? Очень даже, очень даже, очень даже… – машинально повторял Валентин Семенович. – Будет тебя двигать по служебной лестнице.

– Не нужна мне никакая лестница. Мне ты нужен!

– Я занят…

– Хочешь отделаться от меня?

– Хочу.

– А я тебе все-таки скажу: не пара она тебе!

– Да пара она мне! – неожиданно закричал Валентин Семенович, – пара! Да еще какая. Она – святая! Ты понимаешь – свя-та-я!

– Ты чего это? – удивленно-испуганно пролепетала Лариса.

– Ты попробуй поживи со мной! Это я здесь такой – а дома я зверь. Бросаюсь на жену по любому поводу, все учу ее, подучиваю, критикую, ругаю, злюсь, а она – святая! Все терпит, все прощает, а знаешь – почему?

Лариса ничего не ответила, только молча и недоуменно смотрела на Валентина Семеновича.

– Потому что она птица. Она птица высокого полета. Она все тащит в свое гнездо, это инстинкт такой, создавать гнездышко, тащить в него всякое перышко; а мы, мужики? Нам бы сделать только свое дело, прикрываемся природой: хотим женщину, потому что это инстинкт продолжения рода, и вот я сделал свое дело – больше меня ничего не интересует, гнездышко ее меня не волнует; мы и сами не знаем, мужики, что нам нужно. А ты догадываешься, почему мужики спиваются? Потому что не знают, для чего жить дальше. После того как сделали свое дело, оплодотворили самку, для них возникает загадка: что делать дальше, для чего дальше жить?

– Да ты философ! Только доморощенный, примитивный какой-то. Самки, гнездышки, перышки, загадки…

– А ты – сомнамбула! Дура!

…Эта «дура» впоследствии станет первым пером газеты «Народная правда». Когда Валентин Семенович с «мадам Нинон» уедут из поселка – в Саратовскую область, в город Балашов, где в свое время родился Валентин, – именно она, Лариса Нарышкина, напишет свой самый знаменитый и скандальный очерк «Бедолага». Про страшного человека Глеба Парамонова, который однажды спас тонущую на воде семью (лодка опрокинулась): мужа, жену и их маленькую дочь. А потом, на глазах у мужа, стал сожительствовать с женой, нагло, в открытую. Кончилось тем, что дочь осталась сиротой: сначала муж повесился, потом жена, а дочь попала в детский дом. Один Глеб Парамонов продолжал жить как ни в чем не бывало: для него статьи в уголовном кодексе не нашлось. И вот прозвучал наконец живой голос Ларисы Нарышкиной (это и был голос общественности): до каких пор мы будем терпеть откровенное издевательство над всеми нашими моральными нормами? когда наконец мы сможем защитить себя от негодяев и подлецов, которые растаптывают нашу жизнь, убивают отцов, матерей и плодят вокруг сирот?! Где ты, Закон? Где ты, кара и справедливость?

Марьяна вернулась в поселок ровно через три года. Вернулась, словно и не было никакого тёмного прошлого. Только в глазах ее, в серьезных взыскующих глазах, будто затаилась какая-то грустинка, которая, как, малое зернышко, посверкивало иногда из глубины зрачков.

– С нашим государством шутить нельзя, – часто повторяла теперь Марьяна. – Или ты его, или оно тебя. Середины не бывает.

Что стояло за этими словами, мало кто понимал. Но на работу в ЖЭК ее взяли; правда, не бухгалтером, а так – посадили на телефон, принимать разные заказы и претензии от граждан. Потом время шло, еще шло, портрет Марьяны повесили на Доску почета, потом сделали секретарем начальника, со временем начальник вновь перевел ее в бухгалтерию и в конце концов назначил главным бухгалтером. Не прошло и полгода, как она вернулась.

Но не это интересно.

А интересно то, что то поклонение, которое она испытывала (правда, иногда с насмешкой, иногда с насмешливой издевкой) к своему мужу Муртаеву Алиар-Хану, это поклонение не только продолжилось, но еще более усилилось. В поселке давно никто всерьез не относился к проповедям Алиар-Хана, считали его за чудака (если не хуже), который годами сидит около своего мешка семечек и проповедует постулаты дзен-буддизма. (Кстати, деньги мужу и сыну на пропитание присылала из Сибири Марьяна; как это она умудрялась, никто не знал.)

А отчего поклонение-то? Откуда? С какой стати?

А от того, что все эти три года верный своему природному долгу Алиар-Хан Муртаев продолжал жить с сыном, кормил его как мог, а главное – учил Павлушу просветлению и азам дзен-буддизма. Как учил-то? Просто повторял и повторял каноны, не заставляя учить их или запоминать (мальчик еще был слишком мал), просто бубнил их, сидя рядом с большим мешком семечек, около которых всегда вертелся маленький Павлуша. Что-то в повадках Павлуши было восточное, он мог долго не отвечать на вопросы, которые задавали ему приходящие к Алиар-Хану паломники, а задавали они самые незатейливые, самые неглубинные вопросы, и Павлуша смотрел на прихожан так, будто они малые глупые дети, недостойные ответа, но уж когда наконец отвечал, то звучало это примерно так: «Сам, сам загляни в глубину заданного вопроса!» – или: «Никогда, никогда не вопрошай попусту, о невинный и почтенный дервиш!» – или: «Устанешь идти – становись быстрокрылой птицей!». Мало кто понимал, о чем говорил Павлуша, но слова его воспринимались как откровение, как примерно то, о чем часто взрослые говорят: «Устами младенца глаголет истина».

Марьяна узнавала и не узнавала своего сына (да и как было узнать, когда ему исполнился всего год, когда они расстались), но истинно благодарила своего верного мужа Алиар-Хана Муртаева за то чудо, которое он сотворил с маленьким Павлушей. С тех пор, как она крепко, даже крепко-жадно обняла сына после столь долгой разлуки, она больше, казалось, не отходила от него ни на шаг, он постоянно теперь был рядом с ней и не просто рядом – она всегда цепко держала его ладонь в своей руке, не отпускала ни на минуту. Куда она – туда и он, куда он – туда и она, словно боялась, что в любую секунду, в любое мгновение ее ждет новое расставание. А это просто немыслимо, невозможно представить…

Эта чудная картинка изумляла всех, кто сталкивался с их семьей: сидящий около мешка семечек Алиар-Хан Муртаев и Марьяна с сыном за руку (всегда, всегда за руку его держала) – даже когда в ванную уходила, тоже держала за руку; и даже когда спать ложилась, то ложилась не рядом с Алиар-Ханом (ну пусть и он иногда будет рядом, только с другого боку), а именно вплотную к Павлуше, судорожно держа его за руку. Причем это продолжалось и в четыре года, и в пять лет, и в шесть, и в семь, и даже в десять, и даже в одиннадцать. И куда бы она ни шла, где бы ни была, Павлуша должен быть ее частью, ее продолжением, и он так привык к этому, что, несколько повзрослев, называл ее не «мама», а – «матрица».

Когда она стала главным бухгалтером, то в знак благодарности взяла в помощники, т. е. своим заместителем, никого иного, как Муртаева Алиар-Хана, он ничего не понимал в бухгалтерии, но это не имело значения, он просто числился работником и регулярно получал деньги в кассе в день зарплаты; в знак благоговения перед восточным происхождением мужа Марьяна охотно брала на работу дворниками именно киргизов (со временем они появились даже в нашем поселке, как и по всей шири родного отечества), причем именно киргизов выделяла, платила сполна и исправно, а вот других, включая и русских, могла легко обвести вокруг пальца.