Татьяна Герден - Стрекоза. Книга первая

На вопросы о матери Людвика отвечала всегда ясно и чётко, пользуясь языком медицинских энциклопедий, что лимфоангиосаркома почти не поддаётся лечению, диагностировать рано её очень сложно и чаще она бывает у женщин, которые по какой-то причине отказывались от естественного вскармливания. Взрослые, особенно женщины, понимающе кивали, тяжко вздыхали, утирали платками накатывающие на глаза слёзы, но не могли избавиться от неприятного ощущения, что маленькая девочка произносила сложные медицинские термины так спокойно и так бесстрастно, как будто речь шла не о её матери, а о каком-то чужом человеке – о гипотетическом пациенте, жизнь или болезнь которого является не более чем сухим статистическим фактом, описанным в учебнике по медицине.

Фантомов назвал это защитной психологической реакцией на стресс, а Штейнгауз переключил своё обожание, служение и полное подчинение с Берты на дочь, рано проявлявшую черты материнского характера: хладнокровие, рационализм и некоторый цинизм, которые помогли им обоим выжить в трудную минуту как ничто другое.

– Папа, перестань плакать, – говорила ему строго Людвика, приходя из школы и заставая отца всхлипывающим над курсовыми и контрольными, – давай будем пить чай, – и, быстро скинув пальто и ботинки, уже деловито ставила чайник и намазывала маслом бутерброды.

Витольд Генрихович смущался, сморкался в платок, протирал очки и виновато расставлял чашки, роняя ложки и задевая сахарницу рукавом, повторяя:

– Не буду, не буду, дорогая, что-то опять на меня нашло.

Они пили чай, ели бутерброды с маслом и сыром, он расспрашивал её о школьных делах, и она всегда пыталась рассмешить его какими-то небылицами об одноклассниках.

«Что бы я без неё делал», – думал Штейнгауз, отхлёбывая обжигающий чай, внимательно слушал дочку и постепенно приходил в себя.

Его нисколько не удивило, хотя и растрогало, что в шестнадцать лет при получении первого паспорта дочка записала своё имя так: Людвика Витольдовна Штейнгауз-Кисловская – в честь них обоих, отца и матери, и где-то в глубине души гордился тем, что его фамилия стояла в этом списке первой. В ту же ночь ему приснилась Берта в бежевой шали с красными маками и с длинными кистями по краям. Она стояла возле забора с кустами буйно цветущей белой невесты, напевала «Колыбельную» Брамса и улыбалась, чуть высокомерно прищурив и без того полуприкрытые карие глаза с холодноватым загадочным блеском.

Севка и сам толком не знал, почему его вдруг потянуло поступать в музыкальное училище на отделение струнных инструментов. Все его товарищи, включая Жорку Студебекера, шли в инженеры, товароведы или технологи пищевого производства, что было очень модно, или, на худой конец, в военные училища, а он вдруг решил учиться музыке, и это без музыкальной-то школы! С другой стороны, поступать в другие заведения он не хотел и не мог, школу окончил на тройки, но не от глупости, а от неусидчивости, и даже не в этом дело – когда ему что-нибудь очень нравилось, время переставало для него существовать – просто всё, что предлагали механически заучивать без особых объяснений, ему не нравилось.

Лучше всего у Севки получалось рисовать и играть на гитаре. Рисовать – благодаря опыту, таланту и стараниям художника Матвейчука. Но это было другое, это было искусство, оно требовало настроения, вдохновения, искры, так сказать, и прокормиться этим он вряд ли смог бы. Да и рисовать он любил тоже не всегда, а когда накатывало, поэтому надо было выбрать для учёбы что-то такое, чтобы и не сложно, а чтобы не только руками, но и душой своё самосознание развивать, и при этом самим собой остаться, а в музыке это присутствовало как нигде. Руки перебирают струны, а душа витает где-то далеко, за облаками, и не поймать её никому.

Правда, когда пришёл в училище про приём спрашивать, на него секретарь комиссии, полная дама в очках и в мелкой химической завивке, посмотрела как на умалишённого:

– О чём вы говорите, молодой человек, у нас и после музыкальной школы не всех принимают! Тут талант нужен и, извините, попа.

– Не по-о-онял, – протянул Севка.

– Ну как же, учиться надо, каждый день играть на инструменте по многу часов, сидеть и учиться, сиде-е-еть, понимаете?!

Дама гневно сверкнула очками и золотыми зубами, мелькнувшими в оскале ярко намазанного рта, и нетерпеливо крикнула:

– Сле-е-е-дующи-и-й!

Севка обозлился, закинул свой шарф за шею, засунул руки в карманы и вышел на улицу. «Вот гадюка! – подумал про тётку в комиссии. – Можно подумать, что сама великая музыкантша – попой! Тоже мне, нашла, как о музыке говорить. О чём мыслишь, то и получишь, у кого музыка, а у кого, пардон, задний мост». Он хотел было уже уйти со двора музыкалки, как тут с ним поравнялся седенький старичок в летней шляпе и изрядно помятой белой пиджачной паре. Под мышкой у него был старенький портфель. Севка с перепугу с ним поздоровался. Старичок приподнял шляпу и кивнул. Севка было уже направился к воротам, но тут услышал.

– Что, не принимают? – как-то хитренько спросил незнакомец, совсем как старик Хоттабыч.

– Не-а, – просто ответил Севка. – Даже разговаривать не хотят.

– Ага, ага, – закивал старичок. – Это Эмилия Борисовна лютует, – и хихикнул, – картина знакомая.

Его маленькие глазки лукаво посмеивались.

– Как зовут? – он снял шляпу и стал помахивать ею как веером.

– Сева, то есть, простите, Всеволод Чернихин.

– Ах, Че-ерни-ии-хин, – нараспев произнес Хоттабыч, – ага, ага, понимаю. Картина неприглядная. На струнные, я так понимаю, нацелились?

Севка пожал плечами. Откуда он знает про струнные? Старик помолчал, продолжая обмахиваться шляпой и внимательно разглядывая Севку. И вдруг неожиданно сказал:

– Вот что, Чернихин, если хотите, я вас прослушаю, но только не сегодня, а, скажем… – тут он задумался. – Через пару дней, в пятницу. Сможете подойти с утра в кабинет четыре?

– Смогу, – сказал Севка, но почему-то испугался.

– Инструмент принесите с собой, – сказал старичок, надел шляпу и направился к входу.

– Ну да, – бросил Севка, – а кого спросить? – кинул он уже старичку в спину.

– Сереброва, – сказал старик, слегка повернув к нему голову, и исчез за дверью.

«Серебров. Где-то я уже слышал эту фамилию», – подумал ошарашенный Севка, но ничего не вспоминалось, и он пошёл домой.

Кроме старой семиструнной гитары, на которой он довольно сносно тренькал, научившись играть у друзей, которые ходили в музыкальную школу, у него осталось от Калерии очень старое расстроенное «фоно», как говорили его приятели. Не потащить же его, что у них там, своего, нет?.. А при чём здесь фоно, ведь прозвучало, что он хочет поступать на струнные, хотя он не был уверен, куда лучше… Нет, всё не то, не то, запутался совсем, и мысли его одолевают дурацкие, и заварил кашу он зря.