Елена Пильгун - Радуга на сердце

Теплый утренний свет в три четверти, чуть ассиметричные черты лица – одна бровь дугой, другая прямым птичьим крылом, нежно-голубые глаза цвета апрельского неба под выгоревшими ресницами и абрис верхней губы, рождающий ассоциации с профессиональным луком. И багетом ко всему мамина копна каштановых кудряшек, отливающих на солнце медью…

Не нужны фотоэффекты и фильтры. Я вижу тебя, родная, словно вдруг зрение мое скатилось в миопию сильной степени, помогая мозгу вычленить главное и не впадать в губительный для любви анализ деталей. Каждая черта – как касание кисти Создателя к чистому холсту…

Save

– Ты невозможно красива, Катерина, – выдохнул Санька, открывая глаза и ловя волну слова-до-мысли, проговорил. – Нарисую тебя… Такой.

– Пап…

Санька улыбнулся и протянул руку дочери. Ладошка с тонким серебряным колечком потянулась навстречу. Выходишь замуж скоро, дочка. Спешишь, хотя, может, так и нужно.

– Будет подарок тебе на свадьбу, – добавил Санька.

Катька тихонько вздохнула.

– Как вы быстро сдались… Без боя, – она дернула плечом. – Уже все разговоры о свадьбе только.

– А я должен отговаривать?

Санька был искренне удивлен. Вот непутевая семья, все не как у людей. Там на мозги капают и в загс на аркане, а тут претензии, что родители согласны. Но какая-то заноза в словах дочери тревожила.

Катька молча рассматривала содержимое кружки. Ладно, дочка, ты упорно стараешься быть похожей на мать и цеплять на себя маску тибетской гармонии с миром, но мы оба знаем, что это мимикрия с целью выжить. Мне-то что, я давно уже не скрываю истинного себя в пределах этих стен, а ты якобы спасаешь нервы. Якобы спасаешь, именно. Потому что ты в меня. И просто выжигаешь себя изнутри, когда никто не может видеть твоего лица.

Санька поморщился в ответ на собственные мысли. Ладно. Два варианта: или ждать, пока тебя прорвет, или взорвать эту плотину самому. Взорвать. Черт подери, почему меня преследует это слово?..

– А ты вообще Сергея любишь?

Осколки бетона самообладания. Пламя душевного пожара. Паника озвученных вслух мыслей.

И удар в тот самый момент, когда кажется, что уже нет сил подняться.

– А ты маму любишь?

Симметрия, значит.

– Если не получается сразу сказать да, это уже скорее всего нет, – философски заметил Санька. – Рассказывай, что у вас стряслось.

– Это не у нас стряслось, а у вас! – вспыхнула дочь. – Мать пришла вчера в полном расстройстве, сначала рвала-метала, потом в слезы… Таблеток пачку выпила. Только-только успокоилась – ко мне пристала не на шутку. Все о свадьбе. Чуть ли не сию минуту собирайся и поедем платье выбирать, ресторан заказывать, назначать дату… И все на ближайший месяц!

Месяц… Значит, меня увольняют все-таки. Это раз. И вопрос «на что мы будем жить» тоже встал во весь рост. Это два. И, похоже, меня подозревают во всех смертных грехах. Это три.

– Задавай вопросы, – устало ответил Санька. – На что смогу, отвечу.

– Почему мама вчера плакала?

«А черт ее знает… Может совесть вышла из анабиоза…»

– Я думаю из-за проблем на работе. Но лучше у нее уточнить.

– У нее уточнишь… – протянула Катька и хмуро глянула на отца. Ты всегда учил меня, что, только зная половину ответа, можно задать правильный вопрос. А у меня в голове ни единой мысли, что там такого могло стрястись в Роскосмосе, чтобы эталон Непробиваемых Нервов скатился в истерику. Если только не это…

– Ее увольняют с работы?

Санька поперхнулся кофе. Хакер вырос, раздери троян, только все равно выстрел в молоко. Зато можно не лгать.

– Она мне ничего не говорила, – выдавил из себя Санька, едва прокашлявшись.

И один взгляд на Катьку, брошенный поверх края кружки, сказал Саньке больше, чем все до этого. Можно начинать обратный отсчет. Святая церковь, какой это грех в твоем ранжире?

Три.

Два.

– Ты вчера был у любовницы, отец?

Аллес. Нормальный бы «отец» на этой пятой секунде тишины или поднял хай, или влепил бы оплеуху за дерзость, или… Ха, ну что ж, дочка, поиграй с огнем. Не обожгись только, не подпали крылья.

– Ты угадала, – Санька с улыбкой откинулся на стуле, наслаждаясь картиной «Катька и ее отвисшая челюсть». Но глаза его подвели, там полыхал огонь джихада. – Только не с любовницей, а с любовником. Мой сокурсник, гениальный программист с тонкими чуткими пальцами… – вдохновенно рассказывал Санька, мечтательно прикрыв глаза. – Я бредил им все пять лет учебы, и вот, вчера, двадцать с лишним лет спустя, я дождался этой ночи…

Катька расхохоталась. Ну, вот так всегда. Человек скорее поверит виртуозно сочиненной лжи, чем нелепейшей правде. Но, боги Сети, почему же мне ни капельки не смешно, словно высказанная вслух мысль не является откровенным враньем? Нет, Александр Валько. Хватит этих игр в тонкости перевода. Есть Ангелина Павловна и Линь. А Кирилл Заневский в этом ряду не может появиться по определению.

– Пошутили, и хватит, – Санька грохнул чашку об стол. – Мать на работу ушла, так?

Катька кивнула.

И грозовая туча развеялась как-то сама собой. Катька утопала из дома с загадочным видом и невнятным лепетом про дополнительные занятия, а Санька, не став уточнять, для какого преподавателя надо было полчаса торчать перед зеркалом в коридоре, занял кухню. Краски были разложены строго по палитре от пурпурного до сажи газовой, кисти – от широкой лопаты «двадцатки» до тончайшего волоска «пяти нулей», девственно чистый холст только и ждал взрыва цвета. Санька замер на миг, вытаскивая из памяти утренний портрет дочери, и в который раз уже поразился тому, насколько новый день в его сознании затирает предыдущий. Вчера его де-факто выгнала с работы собственная жена. Вчера Линь лечила сигаретой сердце. Вчера Кирька загнал его в угол в прямом и переносном смысле, перехватив управление беседой как у безрукого админа… А сегодня солнце, Катька и холст. «Если б не умел так выныривать из прошлого, то давно бы уже свихнулся», – мельком подумал Санька, приступая к работе. Да, вот так, в нарушение всех привычек, без эскиза и кучи вспомогательных линий углем. Иногда жизнь настолько четко раскладывается на мазки кисти, что служит и натурой, и эскизом.

Это было состоянием потока. Ни одной лишней мысли в голове. Весь мир остался за тонкой гранью грунтованной льняной ткани.

Каждый завиток каштановых волос – комбинация жженой умбры и английской красной, сверху солнечный блик охры и неаполитанской желтой, и акцент из темного коричневого Марса.

Каждая искорка в небесной радужке – нотка церулеума в буйной смеси титановых белил, синего кобальта и бирюзы.

И той тончайшей кистью с немыслимым количеством нулей на маркировке очертить кармином арбалетный силуэт верхней губы…