Елена Пильгун - Радуга на сердце

Какого…

Шаг назад. Тишина. Ладно, проклятие интерактивного века, мы люди простые, издали посмотрим. Хотя кто вам, черт побери, дал право нарушить закон о неприкосновенности ментального пространства? Я понимаю, метрополитен, там ты заранее на все согласен, едва ступив на эскалатор, но здесь…

Оставшуюся пару десятков метров до рабочего кабинета Анискина Санька прошел в глубокой сосредоточенности, пытаясь удержать в памяти фамилию автора этой цветовой какофонии. Фамилия была колкая и набивала оскомину во рту.

– Развильский, – выплюнул Санька в лицо Анискину прямо с порога.

Анискин подкатил глаза. А чего ты хотел от саламандры? Тишины? Покоя? Милой улыбки?.. Санька стиснул зубы, прижимая к сердцу портрет дочери. Я знаю, что каждый из нас ничем друг другу не обязан. Я лишь уточню детали и уйду.

– Присядь, Алекс, – негромко произнес Анискин, приглашающе махнул рукой и виновато отвел взгляд. – Я объясню все.

Алекс. Так меня зовешь только ты, господин меценат. Ну да ладно, я давно это тебе разрешил, еще в «Гранд-Экспрессе». Санька рухнул на стул с противоположной стороны дубового стола, за которым сидел Анискин. Ярость медленно уступала место интересу. Таким Валько своего «куратора» не видел еще ни разу – весь какой-то затюканный, дерганый.

– Я хочу, чтобы ты понял одно, – начал Анискин, – я человек подневольный. Галерея уже давно существует не на мои средства, а на деньги спонсоров и самих художников.

Горький смех сорвался с его губ.

– Художники… От слова «худо», Алекс. Я уж и так отбираю, что приличней. Но за каждое место на стене приходится платить. Они платят мне, я плачу арендодателю… Я ни разу не взял с тебя ни копейки за выставление твоих картин. Я считал и считаю, что они достойны зрителя без деловых дрязг. Но пару недель назад ко мне пришел этот самый Развильский, – Анискин задумчиво покрутил в руках золотую перьевую ручку, – с десятком таких вот… э-э-э… полотен. И предложил идти в ногу со временем, искусство, мол, должно воздействовать на все чувства разом… Техническую часть в организации музыкального сопровождения он взял на себя, оставив на столе чек с астрономической суммой.

Санька тяжело вздохнул. А я, наивный, еще верил, что хоть здесь не все определяют деньги… Пора выныривать в реальность.

– Этот Развильский… – протянул Санька, потихоньку отпуская сжатую внутри пружину. – Что он из себя представляет?

– Богатей с Марса, – Анискин мотнул головой. – Бизнес у него там или что… Не знаю. Если ты как о художнике… Знаешь, что такое синестезия? Нет? Она встречается очень редко. Такие люди ощущают мир не так, как мы. Развильский, например, видит то, что слышит. Песню включил – и все, картина готова.

– Круто, – усмехнулся Санька. – Что только с людьми не случается от избытка денег… Ладно. А где моя картина? Почему ты снял именно мою, я уже понял. Не проплачена.

Анискин посмотрел Саньке в глаза. Тот мог поклясться, что под веками мецената неумолимо поднимается девятый вал такой боли, какую может испытывать только человек с художественным вкусом, когда он вынужден отвешивать реверансы бездарности.

– Я не имел права повесить ее здесь, в кабинете, – глухо проговорил Анискин. – Это против правил. Поэтому она в самом людном месте галереи.

Санька задумался. Самое людное… Так, на лестнице я ее не видел. У буфета как чей-то парусник висел, так и висит. Где еще? Саньку накрыло истерическим смехом. Он чуть ли не сполз с антикварного стула на не менее антикварный персидский ковер.

– Только не говори… что она… в туалете… висит… – выдавил из себя Санька через спазм диафрагмы. Ну и денек, а.

– По дороге туда, – подтвердил Анискин, и вдруг все сдерживаемое в нем напряжение разом прорвало. – Слушай, я сам не хочу, чтоб она там была! Это позор на мою голову. Давай так: или ты ее заберешь, или я ее на дачу утащу к себе. Черт побери, Алекс, пусть с нее и начинается моя частная коллекция, которую я буду собирать исключительно на своих домашних квадратных метрах. Надоело это продажное безобразие. Сил моих нет больше.

– Тише, тише… – Санька чувствовал, как его нематериальная сущность церемонно кладет на все болт. – Забирай ради всех богов Сети. Что хочешь с ней делай. Я вот тебе дочку свою покажу еще и уйду. Вернусь, когда накоплю на мзду тебе. Не хочу, чтоб ты за меня платил.

И больше не слушая оправдания на том конце провода, Санька развернул пергамент и положил портрет Катьки перед Анискиным. Тот замолк на полуслове. Молчание длилось целую вечность, но Санька не торопил. Он знал, что критики не будет. Она была ему ни к чему – Санька и сам видел свои огрехи, брал их на заметку, но никогда не переделывал старое. Анискин был в курсе этой привычки. За свою жизнь он вывел для себя правило: прежде чем начать обсуждение работы, выясни, мотивирует автора критика или убивает. И если убивает, как Александра Валько, то лучше промолчи.

– Не отдашь? – только и спросил Анискин, глядя, как Санька закрывает шуршащей бумагой залитое солнечным светом девичье лицо.

– Нет, – Санька вздохнул. – Это ей. На свадьбу.

– О, – Анискин принял фальшиво заинтересованный вид. – Скоро дедушкой будешь? – И уже вполне по-деловому. – Слушай, Алекс, я тебе уже предлагал… Еще раз. Последнее китайское. Приходи ко мне багетчиком. Руки золотые, пропадают зря…

«А, может, и приду», – подумал Санька, но промолчал. Крепкое рукопожатие и на выход. Здесь стало как-то душно в последнее время.

Затеряться в толпе на Невском Саньке не удалось. Уж слишком местным он выглядел в этой мешанине азиатских лиц. К нему то и дело подкатывали китайцы и корейцы. А ведь им даже все таблички в центре продублировали иероглифами, а толку? Санька смущенно пятился. С языками у него всегда было туго. Вот и задашься тут вопросом, в кого дочь стала лингвистом…

Кое-как выделив себе личное пространство в полном вагоне метро – солнце клонилось к закату, и тусовочная публика выбиралась из теплых кроваток – Санька снова открыл книжку про Кристиана Вебера. Ну что, «Молот Ведьм», давай, открывай свою суть. Я достаточно разогрет Анискиным и своей картиной возле туалета. Сегодня я остался совсем один. Теряю друзей, как золотой песок, утекающий сквозь пальцы. Нет искренности, нет контакта, нет общих точек соприкосновения. Что у меня осталось? Жена, дочь, работа. Линь меня боится, Анискин вынужден отвернуться. Летный клуб? Там уже наверняка забыли, как я выгляжу. Тишина. Одна лишь тишина. А что было у тебя, Овердрайв?..

Одиночная камера. Строгий режим тишины.

Второпрестольная производит дым и шумы

В твоем радиоэфире.

Каждый прожитый час – царапиной на руке,

Шрамом в памяти, ниткой у Пряхи в клубке,