Эдуард Учаров - Стиходворения

льют русалочью кровь озёра,

бьёт марийская жизнь хвостом –

эту воду не сшить узором,

не распять никаким Христом.

МОСКВА

Сергею Брелю и Алине Левичевой

Встречай меня, Нагатинский затон!

Тебе, экскурсионному халдею,

пожертвую ногами, но зато

на целый город вдруг разбогатею.

Вот агнец на закланье ноябрю:

дрожит ручей под колокольным ладом.

Коломенское – я тебя люблю!

Какое счастье быть с тобою рядом…

Вот Церковь безмятежна «на крови»,

и вот другая – та, что на Кулишках…

А в Кадашах, наверно, нет любви,

раз церковь там считают за излишек.

Вот Меньшикова башня бытия

и Мандельштам такой же ноздреватый,

двуликий Гоголь, хмурый от питья

(а где Тургенев – борода из ваты?)

Дворцы, дома с заплатами палат,

знакомый дух великой чебуречной,

где под напевы водочных баллад

студенты Лита говорят о вечном.

Не разорвать Бульварного кольца,

как дружеских не разомкнуть объятий,

где у Перлова – чайная пыльца,

мы постоим в кругу китайских ятей.

Замоскворечья медленный зажим –

вот родственный татарский переулок,

к асадуллаевским строениям спешим,

где голос мой так гулок от прогулок.

Вот с Воробьёвых – властная рука

московские протягивает дали…

Течёт одноимённая река

и в сердце прожигающе впадает.

Стоит Москва. Стою над ней и я,

столицую окидывая взглядом –

она теперь такая вся своя,

что, может, возвращаться и не надо.

САРАТОВ

Алексею Александрову

То сиренев, то салатов,

от ручья до Ильича,

бродит бронзовый Саратов,

на гармонике бренча.

Соколовой головою

мне тряхнёт – ещё налей –

надо ж выпустить на волю

пару диких журавлей.

Мы покурим с Табаковым

и на Кирова нырнём,

там, где в песню огнь закован

и придавлен фонарём.

Где задумчивое тело

беспощадней и бойчей –

Что же делать? Что же делать? –

всех пытает русский Че.

Утоли его печали,

астраханское кольцо.

Александров, может чаю?

Ты вглядись в моё лицо.

Александров, Александров,

я уже наверно ною,

этот город не со мною,

ничего я не хотел.

В Липках плещутся каштаны,

ветер пишет строчкой рваной,

я опять не слишком рано

мимо Волги пролетел?

За окном Радищев свищет.

Всё пройдёт. И я пройду.

В кашеварне скушав пищу,

обернуся на ходу,

но подумать не осмелюсь –

был ли тот смешной вокзал,

где прощальный добрый Феликс

взгляды в спину мне вонзал.

ДАГЕСТАНСКИЙ ЦИКЛ

Миясат Муслимовой

* * *

Воздух всё тоньше: застиран, истрёпан,

у воздыха нет крыла,

но по сигающим в пропасть тропам

всё набирающим клёкот ромбом

мечется тень орла.

В кровь обдирая плечо перевала,

солнце борется с ним,

падает в гулкую щель провала,

туда, где звёзды переливало

небо в горную синь.

Шорох лежит на багровых скалах,

переходя в зенит.

Вся эта речь, что по ним скакала,

весь этот свет – полнотой накала –

дома теперь звенит.

Вся эта сила нечеловечья,

та, что в горах меня ввысь рвала,

здесь, за столом, схватив за предплечье

и обмакнув в облака наречий,

водит пером орла.

КАСПИЙСКОЕ МОРЕ

Каспийское роме бряцает волнами,

военная цапля рокочет над ними,

и дети в загоне ныряют всё дальше

в зелёную кожу, в рыбацкое ложе.

Каспийские камни бросаются грудью

на пепельный ветер с надутой щекою;

на баржу, плывущую из ленинграда;

на рожу, плывущую там, где не надо.

По скулам каспийским гуляют желвайки.

Где стиснула челюсть слоистые пляжи –

воздушную вату желают гуляки,

буфетчица с облаком рада продаже.

До нужной кондиции женские ножки

маняще взбивают каспийское роме,

докурено солнце и брошено в море,

да только скребутся каспийские кошки.

И масляно чайка скользит на прощанье

в спортивной пробежке за кромкой прибоя.

Каспийское роме пьянит и тревожит,

и как-то грустится солёней всё больше.

* * *

Но в Дагестане смерти нет,

а есть всему чабрец.

А есть – хинкал и, наконец,

Гуниб – всему венец.

В тысячелетиях высот

языкий жив момент,

и в Дагестане смерти нет,

пока всему Дербент.

ДЕРБЕНТ

Весь мёд Дербента молодой –

с камней персидской лени –

греби каспийскою ладьёй,

не подмочив колени.

Весь ключ проломленных ворот

клади в подкладку шума,

где меч был перекован в рот,

в священный шёпот Джумы.

Петляй по кровотоку стен

над деревом граната,

вся ярость солнца – свет и тень –

под деревом граната.

Всю рысь, что кисть твоих ушей

во ржу небес макала,

на грудь Нарын-калы пришей

и слушай шаг магала.

Всю тяжесть бесконечных гор

вмести в бескрайнем взоре:

за лесом холм, за домом двор –

Дербент впадает в море.

СУЛАК

Как двухтомник Аронзона,

зеленит глаза Сулак,

тот и этот – лёд озона

на расплавленных губах,

над оскаленным каньоном:

дуб, встающий на дыбы,

глина, хвоя, птицы, кони,

сердце, небо, гор горбы –

на ночь в пропасть пишут стансы,

в бездну дна желая лечь,

на каскаде гидростанций

вскипятив прямую речь,

взбаламутив говор звона

в незабытом Зубутли –

словно томик Аронзона

бубенцами по груди,

словно книга винограда

вызревает, посмотри,

словно руки водопада

гладят фермы Миатли,

словно славно на цитаты

разливается Чиркей,

где взрываются гранаты

алой сочностью своей,

где двухтомник Аронзона

на расплавленных губах –

за холмами горизонта

мне сулил стихи Сулак.

САРЫ-КУМ

Там, где сип кривоватый

близоруко порхал,

о колючие звёзды

чешет шкуру бархан.

То зевнёт, обопрётся

на каспийский кулак –

мни ступнями мне спину,

мой заезжий кунак!

То сухим дуновеньем –

шелохнуться не смей –

колыбельную свищет

для измотанных змей.

И свернётся клубочком

ошарашенный гид,

а бродяга пустыни,

сарыкумский джигит,

повернётся к закату

и подсечкой в борьбе

бросит грузное солнце

на кавказский хребет.

Только пятки сверкнут

за канатами гор,

только облако вспыхнет

в лиловом трико,

где извивы следов

удлиняет гюрза,

где раздвоенным жалом

зубоскалит гроза,

где огромная ночь

вниз висит на весах,

где осыпалось время

в песочных часах.

КОНИ ТАРКИ-ТАУ

Тимуру Раджабову

Эти кони Тарки-Тау –

нам великая родня.

Посмотри, как чёлка тает

в уходящей дымке дня,

как расплёскивает гриву

над каспийской полосой,

и копытами прилива

конь расхрустывает соль.