Леонид Никитинский - Белая карета

Из лязгнувшего дверцей лифта вышел сутуловатый, хотя еще довольно молодой мужчина в салатовой как бы пижаме и стал озираться, вертя головой на длинной шее. У него были почти бесцветные волосы под такой же салатовой шапочкой и глаза тоже бесцветные, но скорее добрые – кажется, чуть с близорукостью.

– Где тут у нас француз? – осведомился он у докторши в обычном белом халате.

– Это мы! – крикнул я, затем только сообразив, что всякий звук отскакивает тут от желтушного кафеля эхом, тележки же с больными, напротив, скользили в неизвестность бесшумно. – А вы доктор Михиладзе?

– Нет, я Голубь, – сказал бесцветный. – Павел Евгеньевич Голубь, это фамилия, а так я анестезиолог, а хирург ждет наверху.

– Давление чуть повышенное, Павел Евгеньевич, но это он после укола, – сообщила врач. – Промедол внутримышечно. Вот снимок кисти.

– Поехали, – сказал Голубь, мимоходом глянув снимок на просвет. И тут же явились волосатые санитары, словно черти выломились из кафеля.

– Мне тоже с вами? – спросил я. – Он же не говорит по-русски.

– А мы не будем там с ним разговаривать, – доброжелательно сказал Голубь. – Это что у вас там в пакете, водка? Водка для Хи – хорошо, но это потом. А где его вещи?

– Какие вещи? – спросил я, догоняя: санитары уже везли Анри на резиновом ходу к лифту. – Мы сразу после операции уедем с ним в Американскую клинику.

– В Американскую? – переспросил Голубь, прищурившись. – Операция будет идти часа три, а то и четыре. Значит, так: зубная щетка, паста, бритву не надо, он левой все равно не сумеет, еды – что он там у вас ест? Спортивный костюм и туалетную бумагу непременно.

– Nicolas, Nicolas!.. – Анри, видимо, улавливал смысл разговора и тянул ко мне в ужасе здоровую руку, но дверца лифта с лязгом уже захлопнулась за ними.

Я снова отпер дверь дедовой квартиры, включил свет, решил не вытирать до прихода уборщицы уже подсохшие следы на паркете, по которому так любил, когда мне было лет пять, кататься в войлочных тапках, разогнавшись из передней, и прошел в спальню.

Неловко сказать, но, копаясь в комоде Анри, чтобы добыть майку и чистые джинсы (в фитнес он не ходил, и никакого спортивного костюма у него не было), я испытывал даже некоторое злорадство. Он был, что называется, скопидомок, как большинство из них, и, вбухав бешеные деньги в старую сталинку, на стремянке, по которой я лазал еще вешать шары на елку, решил сэкономить. Она и поехала, ободрав внешний лоск стиля и обнажив старинную суть: все те же советские обои «в огурцах», поклеенные, когда нас с ним, может быть, еще и на свете не было (дед даже разговоров о ремонте не выносил, и в этом смысле я больше похож на него, чем на родителей, – вообще не люблю перемен).

В заключение я почистил холодильник и продуктовый шкафчик, выгреб оттуда сыр, ветчину, хлеб и какие-то особенные йогурты, которыми питался француз, закупая их только в «Азбуке вкуса», – этого должно было хватить на пару дней. Я прихватил еще полбутылки «Хеннесси», подавив желание отхлебнуть прямо сейчас: день был тяжелый, и до вечера, который еще бог знает когда теперь наступит, фляжка во внутреннем кармане будет придавать мне силы.

Между тем, взглянув на часы, я понял, что прошел только час с тех пор, как каталка на резиновом ходу увезла француза в неопределенность, и не было никакого смысла сразу возвращаться в больницу. Но мне не хотелось и долго оставаться тут одному, и тем более снова заходить в кабинет, какая-то в этом была для меня укоризна: в оставленных ли там домиках, давно не протиравшихся от пыли, или старый, но не выброшенный на помойку плюшевый заяц так смотрел – черт его знает.

Я придумал включить телевизор, чего в последние годы не делал, – большой плоский экран, приобретенный Анри, висел в гостиной в простенке, освобожденном для этого от фотографий. Кое-как разобравшись с пультом, я пролистал несколько французских каналов, пропустил обрывки парламентских комментариев, рекламу горнолыжных курортов и прогноз погоды и остановился на российских новостях. Совет Федерации разрешил-таки президенту использовать российские войска на Украине, но «вежливые люди», начав в Крыму, уже победно шествуют по ее Юго-Востоку. Митинги в Донецке и в Одессе, жители Крыма готовятся проголосовать за присоединение к России, их договор еще предстоит оценить Конституционному суду, но граждане РФ его уже поддержали: рейтинг президента взлетел до небывалых восьмидесяти шести процентов…

Впрочем, кажется, тогда это еще не было подсчитано, но я это все равно уже каким-то образом понимал: ведь подавляющее большинство в самом деле подавляет, это не просто фигура речи. Я понимал, что это важно, что это теперь будет вот такая жизнь, но не мог заставить себя смотреть. Я стал листать программы назад: «Пари Сен-Жермен» играл с «Монако» и вел один – ноль. Какое-то время я пытался следить за мячиком и игроками в разноцветных майках, бегавшими за ним по изумрудному в свете прожекторов газону, но скоро поймал себя на том, что не могу сосредоточиться, что это мне так же не интересно, что (и тут мне отчего-то на миг стало страшно) мне вообще ничто не интересно, как будто цветной экран вдруг превратился в черно-белый.

Я метнулся в переднюю, надел сначала куртку, потом сел шнуровать ботинки, злясь на себя за то, что это было неудобно, потом, бросив шнурки, повинуясь новой мысли, забежал в кабинет, чтобы, не зажигая там света, схватить со стола книжку. Теперь я был во всеоружии мыслей Фуко – он поможет мне избавиться от болезни, о которой он там как раз так складно и рассуждает, – надо только добраться до светлой, чистой и ничейной «Шоколадницы», что ближе к метро, а вещи пока можно оставить и в машине.

Столик в углу был как раз свободен, и я сел, нащупав спиной стену; я заказал капучино с эклером и стал смотреть на девчонок, по виду школьниц, – они болтали за соседними столиками, вешали и снимали с вешалки цветные (но не черно-белые!) куртки. Но и в свою сторону я тоже поймал два или три настороженных взгляда. Ах, вон оно что: нерусская книжка на столе… Нет, это была, конечно, фобия, но жизнь проносилась мимо во всем блеске своей молодости, а я не попадал в те восемьдесят шесть процентов, которые, кажется, в тот день еще не были сосчитаны, но я о них каким-то образом уже все понимал. Я раскрыл книгу посредине, положив ее обложкой на стол, и начал читать с какого попало абзаца:

«В инвариантности клиники медицина связала истину и время…» «И место», – добавил бы я от себя. Я перевел это в уме, прикинув так и этак, и необходимость задумываться над каждым словом отвлекла меня от напрасных страхов: когда в очередной раз я поднес к губам чашку, на дне ее оставалась только молочная пена. Да как раз и пора было уже. Я расплатился и пошел к машине – на улице бодро подмораживало, ногам было скользко.