Леонид Нетребо - Белый вахтёр

Автоматчик, в раме лобового окна микроавтобуса, — как супермен в экране широкоформатного кино. Решительно указывает коротким стволом в землю, — стой. Замечаю — от вагона, живым коридором, две цепи вооруженных милиционеров. Собаки на поводках. Заключенных по одному прогоняют от автобуса до вагона. Быстрей-быстрей, почти бегом. Передо мной «столыпинский» вагон — так до сих пор называют эти камеры на колесах для перевозки осужденных.

Случайная находка для будущего триллера. Будет зачином, если захотеть. Измыслить конец, — и дело почти сделано. Почти. Ведь «фарш» для меня, — уже не проблема. «Фарш!..» — Подумал и содрогнулся.

«Если захотеть!..» — но ничего не хочется.

За рулем я никогда не одеваю темных очков, стараюсь не разговаривать, не включаю радио. Меня все отвлекает, мешает следить за дорогой, реагировать на обстановку. (Жена говорит, со мной неинтересно ездить.) Но сегодня настроение отвратительное, поэтому я включил радио. Хочется, как раз-таки, отвлечься и… — врезаться в какой-нибудь столб или авторефрижератор. Или перевернуться на повороте. Сегодня я веду микроавтобус, полный мерзости, гадости… Не хватает слов.

Жена постоянно упрекала: «Вечно ты со своими синонимами! Десяток слов переберешь для любого пустяка. Говори лаконично, как в своих повестях, эссе и что у тебя там еще!..»

«Которое ты никогда не читаешь, — хотелось оборвать. — Знала бы ты, из какого мусора вырастает эта чудесная ягода — лаконика!» (Справедливости ради, — она права, я мучаюсь с синонимами, особенно в названиях своих опусов, а выбираю, как правило, какую-нибудь пошлость).

Впрочем, кому она была нужна, моя литературная ягода! Которая, большей частью, без сахара публикаций, прокисала в редакционных и издательских архивах.

«Неплохо… Местами даже очень. Заметно, что вы много уделяете стилю. Похвально, вас ни с кем не спутаешь. Порой кажется, вы пишете не прозу даже, а… где-то на границе прозы и поэзии. Что ж, ваше право. И темы, главное темы. Все о добром и вечном. „Капли на сучьях“, „Тихая река“, „Летели дикие гуси“. Хорошо. Очень, очень оригинально. Но… Вот если бы что-нибудь остренького, актуального, читабельного… Попробуете? Вы знаете, нашу направленность. Вы сможете, сможете, мы не сомневаемся! А по поводу этого — зайдите через… Или нет, лучше оставьте телефон».

За многие лета кропотливого труда — несколько журнальных публикаций, которые потом вспоминаешь к месту и не к месту, желая подчеркнуть свою авторскую значимость. Да еще несколько сюжетных, философских, стилистических находок, которые позже обнаруживаешь, почему-то, у других авторов — сотрудников редакций, куда отправлялись рукописи с находками-изюминками, или у друзей сотрудников названных редакций.

Ненавижу слово «читабельность»! Сколько бездарей эта… серая дама, скажем так, вознесла на вершину — сиюминутной, дутой, конечно, но — славы. И Бог бы с ними, бездарями. Но сколько талантов, благодаря покорному следованию ей, остались бесцветными ремесленниками, производителями добротных текстов, которые не задержались в памяти истории!

М-да. Эссе? Не смешно. Пасмурно, как в небе. Где-то сбоку сверкнула молния, рокотнул дальний гром. Капля упала на стекло и криво побежала вниз, застряв и размазавшись на середине еще сухого стекла. А с утра было ясно.

А из динамиков чуть слышно, шумовым фоном, — то новости, то музыка по заявкам.

…А рядом, на сиденье, во все свое скрипучее горло, клевещет на мир мужеподобная дама, отвлекая от руля и дороги, — как мы до сих пор не разбились!..

Сын днями напролет сидит за компьютером, яростно орудуя джойстиком, подскакивает на стуле, скрипит зубами, вскрикивает. Борется с монстрами, свергает правительства, побеждает или проигрывает глобальные войны. А когда-то, едва научившись писать, строчил «романы» — бесконечные истории о приключениях добрых героев, разумеется, похожих на персонажей книжных и мультиковых сказок. Накопилось несколько толстых папок, благодаря папиной опрятности: тетрадки и отдельные листы аккуратно сшивались и теперь хранятся в архиве рядом с моими рукописями.

Недавно я сказал ему: ты просто убиваешь время, а ведь скоро предстоит серьезный выбор — кем быть. У тебя природные задатки к эпистолярному творчеству. Давай разбудим природу, пользуйся тем, что я рядом. Литфак, журфак… Как он на меня посмотрел!.. Нет, таким «ответом» он не оборвал меня — просто убил, как очередную букашку в компьютерном боевике. А ведь только глянул — и опять ушел в киберпространство. Я пытался позже описать тот мимический выстрел: гримаса навскидку, точно наведенная оптическим прицелом чужих (чужих!) глаз. Но точно передать саму гримасу, — а для этого нужно сначала разложить ее на составляющие: презрение, осуждение, жалость, боль…, — нет, сделать это в точности так и не удалось.

Через несколько дней сын сам вернулся к разговору о будущей профессии:

— «Золотой ключик» производит набор в свой так называемый «спецконтингент». Не знаю, что это такое, но говорят, там будут готовить универсальных специалистов. От рукопашного боя и стрельбы до знания иностранных языков и компьютера. Я уже прошел первые тесты — физический и психологический…

…Всю жизнь я пытался стать ему родным. Чего-то я, несомненно, достиг в этих попытках. Хоть до сих пор не оценил, чего.

Я помню, как он, еще совсем маленький, вскакивал среди ночи: резко отрывал лицо от подушки, выгибаясь, как кошка, — проверял, на месте ли его мама, не унес ли ее чужой дядя, то есть я. В этой кошачьей гибкости, в быстроте движений, в тревожном взгляде темных глаз, — и еще во многом другом, что было не присуще моей породе, я прочитывал не только облик его отца, которого никогда не видел, не только великую разницу этого мальчика со мной, но и его глубокое недоверие ко мне. И — следственно? — к своей матери, несмотря на их взаимную любовь. Недоверие, которое никогда не исчезало, пока он взрослел, даже когда перестал поминать настоящего отца, даже когда стал называть меня папой. Я надеялся, что с появлением братика или сестренки, я окончательно породнюсь с ним, если это невозможно через нашу общую любовь к одной женщине: к его маме — к моей жене. Но… Проходили годы, а спасительный атрибут родства все не появлялся. За что мы все трое (и я в наибольшей степени) были наказаны? Уже много лет, как я гоню от себя надежду, которая только отнимает последние радости, — находя утешение в творчестве. Вот, оказывается, из таких печалей вырастают графоманы, терзая мир своими творениями (талантливыми или бесталанными — не суть важно), рабы своих кручин.

Но в одном, к моей радости (какой-то вымученной, суррогатной), сын все же удался в меня: он пытался писать. Я не верю, что любовь может нарушить законы генетики. Скорее всего, его «порок» — плод подражания мне или какое-то хромосомное «ау» творческих предков, и все же созидательные порывы питомца мне приятны. Кстати, насколько, в связи с этим (логические пути неисповедимы), на взгляд моей жены, ее первый муж присутствовал среди нас? Но на подобные разговоры в нашей семье — изначальное и полное табу.