Леонид Нетребо - Белый вахтёр

Из всего следовало, что я им нужен долгосрочно, — видимо, поэтому такие траты. Причем, не в пресс-центре, где я выглядел бы придворным борзописцем, наймитом. Я должен быть номинально свободным художником, и в то же время, иметь отношение к «Золотому ключику». Значит, действующий заказ Буратин всего лишь первый, то есть не последний.

Еще одно подтверждение моим тактико-экономическим выводам относительно заведения — пример с «популярным писателем». Буквально через несколько дней после того, как нога графомана-неудачника (дань самокритике) коснулась порога «Золотого ключика», сразу несколько рассказов «провинциального таланта» (фраза в мой адрес из радиообозрения «Находки недели») были опубликованы в респектабельном центральном еженедельнике. Это было еще одной счастливой неожиданностью, еще одним сильным удивлением, после которого последовала череда событий уже ожидаемых, что ни коим образом не лишало их принадлежности к чудесному сну — как я только и мог характеризовать то, что со мной приключилось. («При-ключилось»!)

Все мои рассказы, эссе, повести из вышеназванной рукописи — буквально все, — в течение нескольких месяцев были россыпью опубликованы в региональных и центральных изданиях. Меня заметили, обо мне заговорили. Позже вышла моя отдельная книга «Озер голубые глаза», которая разошлась по близлежащим городам и попала там на полки всех книжных магазинов, во все библиотеки. В каждом из этих «окниженных» городов прошли достойные презентации, на которых главные редакторы местных журналов и газет подходили ко мне с бокалами и полуобъятиями: ну черкните и для нас чего-нибудь, не обижайте!.. У меня быстро появилось литературное имя. Разумеется, я понимал, что моя популярность, честнее, моя раскрутка, — один из этапов плана Буратино. Но именно об этом я старался не думать, внушая себе: тебя действительно признают, ты действительно литературный автор, настоящий писатель. Впрочем, до самогипноза дело не доходило за ненадобностью такового, потому как тщеславие имеет собственную убеждающую силу, рано или поздно перекрывающую всякие сомнения.

В это время я уже писал заказанную книгу.

Заказчик настаивал на привязке фабулы к нашей местности. Что ж, милости просим.

…Пожалуй, самый выдающийся из всей череды микрорайонов в нашем городе — новый микрорайон на холме. После того, как у «Золотого ключика» наладились настоящие дела, муниципалитет стал расширять пределы города. Так, была облагорожена одна из окраин — холмистый пустырь. Район, который вырос на этом месте, получил незамысловатое, но точное народное имя — Бугор. География Бугра была удачна для любителей панорамных красот. Ввиду существенной отдаленности этого нового района от более старых, с одной его стороны открывался шикарный вид сверху на старый город. Противоположная сторона имела свои преимущества, позволяя любоваться густым перелеском, четко ограниченным трассой, разбегающейся двумя клинками к другим городам.

Сбылась моя мечта — я получил возможность писать по ночам. Раньше такое могло случаться разве что в отпускной сезон. Что может быть лучше для творчества, чем свободная ночь — ночь, не утяжеленная заботами грядущего дня! Одна комната освобождена мне под кабинет, в котором установлен служебный компьютер. Здесь я нажимаю на бесшумные клавиши, бесшумно меряю шагами мою, ныне неприкосновенную, территорию. Иногда выхожу на кухню, чтобы вскипятить чаю, каждую чашку которого буду пить по часу, чуточными прихлебами между мыслей и строчек. Проходя через прихожую, в прозорах приоткрытых дверей, я вижу самых мне близких людей — жену и сына, спящих в своих комнатах.

Странное состояние моей творческой производительности — оно напрямую зависит от них, членов моей семьи. Когда они ходят где-то рядом, даже за плотно закрытой дверью, даже когда их совсем не слышно, — мне буквально не пишется, мне все мешает. Когда их нет дома, когда я абсолютно один (казалось бы, — вот оно желанное состояние!) — тот же результат: проходит время, мысли не идут, а те, которые все же приходят, не воплощаются в строчки (мне опять чего-то не хватает!). И только ночью, когда жена и сын спят, — когда я один и вместе с ними одновременно, — это и есть время моей наибольшей концентрации и подъема.

Каждый раз, когда я каким-то образом наблюдаю свою жену, особенно в минуты одухотворенного покоя или творческой активности, я непременно, поверхностно или глубоко — как позволяет ситуация, — вспоминаю нашу первую встречу. Возможно, в стиле поэпрозы, так как состояние, в котором меня посещает воспоминание, и есть подобное пограничье:

…Ее взгляд еще не ладит с обыденностью: возносится к вокзальным аркам, туманится… (Миражом? — эвкалиптовой бухтой в сиреневом закате, белым кораблем…)

…юг еще в ней: блестит кожа, местами подернутая серым пеплом, — только вчера здесь, на упругом и гладком, трудилось солнце, добывая соль из бисера морского электролита.

Полоска кожи, прикрытая золотым обручком — тайна. Несостоявшийся грех? его отсутствие? или?.. (Невинная белизна или порочный загар?) И кому позволено снять тривиальное золото с драгоценного перста — удивиться? смутиться? задохнуться? И существует ли он — раб? рогоносец? счастливчик? Временно ли, как приобретенная смуглость, это одиночество? Молодое, стройное, таящее уязвимость за ироничным прищуром раскосых глаз и уверенными движениями окольцованной ладони, отгоняющей наваждение (в образе звенящего комара).

Чудо растает — через час, когда объявят рейс.

Остановиться и забыть или, домыслив, забрать с собой — динамической картинкой, с правом бессовестного монтажа: плюсов, купюр, возвратов? В вопросе — блеф. Антитезы нет, и у тебя нет выбора. Одно в твоей власти — сделать снисходительную мину. И якобы «присвоить»: и черкать, лепить, склеивать куски, доводить до совершенства, чтобы потом выдать за свое — было, но было лень. А потому замри, но раскрой глаза. И покорно запоминай.

О, твое самолюбие задето!..

…Может быть, у тебя есть третий вариант?

Вариант пребывал в безнадежности: тогда она еще была любима своим первым и, как потом оказалось, не последним мужем. А я — последний? Один мудрствующий волокита рассказал мне в пору моей юной неопытности: бывает женщина, которая всю жизнь знает одного мужчину, но нет женщины, которая знала бы только двух. Почему я вспоминаю об этой философской мерзости пресыщенного, несчастного селадона только сейчас, когда сбываются мечты?

Повторюсь: что может быть сказочней тихой, спокойной — застывшей ночи! Мой прием прост. В картине ночной улицы я выжидаю паузу движений, и, если возможно, звуков. В конце концов, звук можно погасить усилием воли. Запоминаю, и ухожу к столу. Готова сцена. Которую теперь можно населить недостающими декорациями, героями, дать день, ночь, тепло, холод.