Леонид Нетребо - Белый вахтёр

Смотрю на ночной город и завидую тем полуночникам, которые сейчас, возможно, взирают на аналогичные ночные красоты с домов на Бугре: там красивее, таинственнее, сказочнее. Моя зависть имеет прикладной характер. Ведь я пишу почти сказку. Во всяком случае, так история выглядит поначалу. В самом начале не хочется думать о плохом, что, согласно заказу, будет после…

…Их светлая квартира в рядовой многоэтажке окраинного микрорайона, с возвышенным названием Холм, открыта для друзей, здесь не смолкают музыка и смех. Их еще короткая совместная жизнь — продолжение скромной, но веселой свадьбы. Они — молодожены, чей медовый месяц столь долог, что уже измеряется годом. Но, в конце концов, эта астрономическая метаморфоза, которая, ввиду неиссякаемого счастья, могла продолжаться и более, все же была замечена ими. Но только тогда, когда тема рождения ребенка из беспечно-сладостной перспективы переросла в навязчиво-тревожный вопрос, ответ на который подло украден. И тогда затихла свадьба, закончился медовый срок.

Вечерами они стали уходить из дому. Бродили, как двое бездомных, по улицам, скверам, пустырям, вынужденно повторяя маршруты. Он, если это удавалось (у него плохо получалось скрывать настроение), рассказывал ей все свои детские истории. Но поскольку багаж приключений был невелик (заурядное благополучное детство!), а фантазия слаба, то истории повторялись, утрачивая и без того хилую интригу. Он чувствовал раздражение спутницы и умолкал. Иные прогулки проходили в безмолвии. Иногда, где-нибудь прямо на улице, на ее лице появлялись слезы, при этом она ссылалась то на зубную боль, то на соринку, невесть откуда взявшуюся в глазу, когда безветрие, просто мертвый штиль. Она капризно стучала каблучками по асфальту: ну откуда соринка, ведь так тихо, ну почему так тихо, — слышишь? — пошел бы дождь, что ли, гром бы загремел!.. И дальше плакала уже не таясь, навзрыд. Но пришла осень с дождями, с грозами, а слов общения не прибавилось, и не убавилось слез.

Ночи становились все длинней и душней, а ласки уже давно стали жалеющими…

…Его собратья улетали на юг. Дюжими клиньями и редкими пунктирными полосками. Иногда они кричали ему из поднебесья: пора! поднимайся к нам, не оставайся здесь, погибнешь. Холодный ветер шевелил перья, но ничего вокруг не трогало душу, кроме однажды испытанного желания, — в день, когда он стал птицей, — иметь ребенка. Это желание было единственным, что давало смысл дням и ночам. Он сидел в чужом, оставленном кем-то гнезде, и ждал. Он не может просто так куда-то лететь, только потому, что, на взгляд пернатого племени, пора. Не они, крылатые послушники традиций, укажут ему путь. Это будет не зов разума, это будет клич того естества, которое сделало его птицей. И вот тогда-то он будет великим, особым рабом, вкушающим счастье от неволи!.. Итак, раз путь не назначен, значит, его пора не настала.

В минуты любования ночными красотами все чаще посещает мысль о том, что мы просыпаем самую чудную и чудотворную часть бытия — сказку. Она, жизнь-небылица, есть, но она недоступна уставшим за день, копящим в безмятежном сопении и храпе силы на преодоление завтрашнего тривиального, схожего с предыдущим дня.

Но это вообще; точнее сказать, — в лучшем случае. А если о нашем конкретном городе, то возникает вполне существенный вопрос: что мы, дневные реалисты, свершили со своим ночным волшебством?

Недавно я сделал несколько фотоснимков ночной перспективы, струящейся от моего окна. Я использовал замедленную, с большой выдержкой, съемку, которая фиксирует только статические предметы, подсвеченные слабыми световыми источниками — фонарями, прямоугольниками окон, — и неоновые, нитеобразные следы автомобилей (как будто радугу совлекли с неба, растрепали и уложили в пазы ночных улиц, не слишком заботясь о порядке). Такие фотографии запечатлевают только оттиски человеческой деятельности — архитектурные и световые. На них, как правило, нет ни людей, ни животных, ни автомобилей. Для меня это всегда картинки в миноре. Причем, в миноре положительном, в котором я, как сказано выше, творю, — населяя картинку придуманными существами с истинными коллизиями.

Известно, что страдание побуждает к творчеству.

Не воспитанный на доктринах теологии, много лет назад я взмолился, имея адресатом мольбы своего «аморфного» бога, властителя детских радостей, страхов, надежд, — вобравшего в себя все иконные лики с пронизывающими взглядами, все многосмысленные фигуры идолов, все вычитанные образы былинных волшебников и чудотворцев. «Какое доброе дело я должен совершить, чтобы ты снял с меня свое наказание?!» Конкретный и в то же время многозначный, как вердикт метафизики, ответ, на высокопарный от отчаянья вопрос, пришел достаточно быстро: «Страдание — семя радости. От каждого по возможности». Я задумался: ведь моя первейшая творческая возможность — литература. Значит, я должен селить добро в строки своих произведений, которые, сработанные с полной душевной и мастерской отдачей, смогут нести божьи искры в души читателей. (Справедливости ради: уставший от неопределенности своей вины и способа ее искупления, я просто не придумал ничего новее давно известного; но «ответ-вывод», с момента его появления, осенялся святым перстом, крылом, жезлом — на усмотрение моей недогматической фантазии.) Итак, в своей доброте, источнике добра, я уверен, — нужно только отсеять зло…

Но… «Начни с себя» — как скучно! А ведь хочется чудес! Вот если бы я мог сотворить нечто сущее, — пожирателя, истлевателя зла!.. Это и было бы сильнейшим добром (если такой эпитет приемлем для понятия добра, неисчислимого понятия!)

…Зимой гнездо вместе с упрямым Аистом превратилось в снежную берложку, которая покачивалась на холодном воющем ветру. Он, пернатый невольник, был еще жив и иногда открывал глаза и через силу смотрел на белый колючий мир, убивающий постоянством пейзажа, в маленькую амбразурку возле дырочек клюва, самым концом вмерзшего в сугроб. В это время он чувствовал в своей груди слабые, редкие, неритмичные стуки, похожие на уроны тяжелых капель на гулкую поверхность. Наверное, это было сердце, которое, казалось, просыпалось вместе с ним и нагоняло счет назначенного времени, после которого закипит кровь, спадут оковы, и Аист белой горячей стрелой полетит к заветной цели. Если раньше не умрет.

Молодая женщина… Она имеет облик моей жены в молодом варианте, когда мы только что познакомились. Как мне назвать ее? Быть может, одарить ее и именем жены, — в чем-то главном, а не только фигурами и лицами, они похожи друг на друга. А именно, по авторскому замыслу, — в страданиях: одна в свое время прошла через унизительную нелюбовь, другая обитает в беспросветном ожидании материнства. Но мне не хочется нарекать молодую женщину именем, благодать которого, увы, небесспорна. И вот суть сомнения: счастлива ли та, чье имя я желал бы заимствовать, любимая мной, человеком страдающим (одним с литературной героиней недугом)? Впрочем, я отвлекся. Назову сюжетную приму просто — Молодая Женщина. Таким решением она избавлена от инородных провинностей, в данной, несостоявшейся версии имени, — провинностей автора и его супруги.