Калина Красная - Lucid dreams

– Спасите царя, – проговорил Дмитрий, – я вас озолочу.

– Ты не царь, а вор Юшка Отрепьев, так Шуйский сказал, – неуверенно возразил кто-то.

– Пусть народ решит, кто я, отнесите меня к миру на площадь.

Стрельцы начали спорить меж собой.

– Я мятежников покараю, все что есть у них вам раздам, а самих бояр вам в холопы.

– Кого в холопы? – спросил кто-то из заговорщиков, подоспевший к ним – ну ка, несите его во дворец, – приказал он стрельцам. Те зароптали, мол на царя руку поднимать не божеское дело.

– Это не царь, а вор и чародей Отрепьев околдовал вас, царя Бориса отравил и теперь с Петькой Басмановым сожительствует в святых покоях государевых. – Стрельцы тревожно забубнили, ходил уже такой слушок. – Он на русскую землю поганых католиков пустил! Понавез литовцев, с римским папой якшается, православие хочет искоренить!

– Ложь это, – отвечал Дмитрий, но никто не слышал. Стрельцы понесли его во дворец. Они кинули стонущего царя на пол, как собаку. Один сердобольный немец хотел дать спирту пленнику, только ему голову запрокинул, чтобы влить в рот, как чаша полетела в сторону, выбитая чьей-то ногой и немецкая головушка, тут же отсеченная саблей, покатилась вслед за чашей.

«Гы-гы-гы» – пронеслось в толпе заговорщиков. Они сняли с Дмитрия царскую одежду, нарядили в лохмотья и устроили потеху: усадили еле живого на высокий стул и давай зубоскалить: «Что царь, где твои поляки? Пусть они спасут тебя». Кто затрещину даст, кто за ухо дернет, кто пальцем по носу щелкнет, в бородавку целясь. «Латинских попов привел, нечестивую польку в жену взял, казну московскую в Польшу вывозил» – такие обвинения наскоро состряпали бояре. Один ударил его в щеку и сказал: «Говори, сучий сын, кто ты таков? Как зовут? Откуда ты?». Дмитрий слабым голосом ответил: «Вы знаете, я царь ваш Дмитрий. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать мою, вынесите меня на люди и дайте говорить народу».

За окнами и народ вопил: «Царя нам, царя!» Опасаясь бунта, мятежники решили показать пленника. Его дотащили до Лобного места, там собралась толпа мужиков и баб, опьяненных пожаром на Ильинке, где только что рухнула крыша в доме купца Калашникова. Молодая хозяйка не успела выбраться, купец рвал на себе волосы, орал страшно и рвался в пламя. Аудитория жаждала новых зрелищ. Дмитрия прислонили к стенке и стали спрашивать: «Отвечай перед всем народом честным, кто ты?» Дмитрий второй раз ответил, что он царь. «Чем докажешь?» – раздалось в толпе и снова, как четыре года назад в бане у Вышецкого, Дмитрий остро почувствовал запах березоньки угличской, вспомнил зеленую поляну и детские игры. Любили они с Васькой канат перетягивать, а у Дмитрия, кроме явных признаков рода Рюриковичей: бородавка, разные руки и родимое пятно на плече, была еще одна, скрытая: два очень острых зуба. Эта особенность была полезной лишь в детстве, когда, играя с Васюткой в Угличе, он тихонько перегрызал бечеву и друг валился на траву, побежденный.

«Да будет божья воля! – из последних сил сказал Дмитрий – видите, слаб я от ударов и немощен. Пусть выйдет самый сильный, и мы будем перетягивать канат. Если я перетяну, это знак, что я ваш царь, если нет – делайте со мной, что хотите. Но вот мое условие – концы его будем зубами держать». Народ одобрительно загудел. Раздвигая толпу, вперед пролез здоровенный детина, выпущенный этой ночью из тюрьмы, он лихо запрыгнул на подмостки, покрутился на лобном месте, засучивая рукава и заржал, обнажая свои крепкие зубы, даже полязгал ими для острастки. Тут же добыли веревку. Дмитрию помогли встать на ноги. Он еле держался, но все же крепко закусил веревку, и, как только Шуйский дал отмашку, Дмитрий, собрал последние силы и перегрыз её. Детина, как и Васька когда-то, растянулся на полу, пораженный. Радостный шум пошел по толпе: «Царь, это истинный наш царь!» – закричали в народе, мужики срывали шапки и весь люд бросился на колени: «Прости нас, государь!»

«Карать мятежников и предателей царских!» – выкрикнул кто-то. Тут Шуйский со страху, закричал громче всех: «Народ честной, не верьте чернокнижнику! Чародей и веревку заколдовал! Вы ему поверили год назад, на царство венчали, а он что? Он папу римского в гости зовет (в народе зароптали), телятину на Руси завел! Вы хотите телятину?! (гул нарастал: нет, мы не хотим телятины), он в содомском грехе с Петькой Басмановым повинен!» – это была последняя капля народного терпения, и толпа, которая только что славила царя, злобно взревела: «Бей его! Руби!!!»

«Вот ужо я благословлю этого польского свистуна», – сказал тут Григорий Валуев, достал ружье, спрятанное под армяком, и выстрелил в Дмитрия. Тело рухнуло. Кто-то спихнул ногой его с возвышения, и раздался тупой шлепок о брусчатку. Народ безмолвствовал. Потом женский голос тихонько завыл: «Господииии помилуй, царя убилииии», некоторые опять поснимали шапки и стали опускаться на колени. Монах-расстрига в лохмотьях, стоявший впереди, крикнул: «Марфа Матвеевна пусть рассудит!»

Инокиня Марфа сама вышла навстречу, когда тело волокли к Вознесенскому монастырю, а стая собак сзади уже слизывала кровь с брусчатки. Она на себе испытала, отчего именем «Грозный» нарекли покойного супруга, однако страх, ссылки и заточения не сломили ее духа, что всегда рвался из монастырских келий. «Твой ли это сын?!» – страшно ревела толпа, нюхнувшая кровушки. Инокиня Марфа, статная и красивая, даже в монашеской одежде, бросила быстрый взгляд на тело, лежащее на земле, повернулась к народу и громко сказала: «Не мой». Потом наклонилась, якобы получше разглядеть самозванца – он был снова в сермяжной одежде, нет, лучше так – в отрепьях, в которых несчастный проходил почти всю свою жизнь, Марфа заметила свой крестик, чудом не сорванный. Словно, шепча молитву, произнесла она тихонько: «Когда был живой, мой был, а теперь не мой, а Божий». Развернулась и ушла в свои покои инокиня Марфа, в девичестве Мария Нагая.

Нагое тело убитого царя связали и по приказу Шуйского, выставили перед народом на Красной площади, положив его на маленький, низенький стол, отчего голова и ноги свешивались. Голый труп Петра Басманова кинули на булыжники под этот столик.

Несколько дней так лежали тела, доступные для поругания: им кололи глаза, драли волосы, а кожу, все кому не лень, резали и мазали. Потом убрали подальше от Кремля. Представляю, как по мосту через Москва-реку грохотала печальная телега, тащились кони по Балчугу-болотной жиже, мимо Климентьевского острога, где теперь Климентовская церковь – за Серпуховские ворота, возможно туда, где сейчас большой подземный переход, в котором мне почему-то всегда становится жутко, везли покрытые рогожей, страшно изуродованные и обмазанные экскрементами трупы, чтобы схоронить на кладбище для бездомных.