Зиновий Коган - Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов

Невеста вывела жениха в центр круга. А Ваня улыбался, он только начинал жить, когда обнимал Наташу.

– Горько-о! – тесть со свекром чокнулись стаканами самогонки.

Дядя невесты, моcквич Лева, встал из-за стола, поднял две халы перед женихом и невестой, как двух голубей, и произнес благословение:

– Барух Ато Адой-ной Эло-хейну Мелех Хоой-лом Лехем Мин Хо-орец.

Благословен ты, Господи, Боже наш царь во Вселенной, сотворивший хлеб из земли.

– Жиды як пуп земли, – буркнул старый Слинько, дед Вани.

– Не путайте, тато, нацию и религию, – одернул свекр невесты свого отца.

– А як же, религия золотит ручку.

– Ну и пусть.

– Нельзя, сынок, душой привязываться к богатству, – пробурчал старик. – Облекайся в рубище, как в правду. Я вот защищал батькивщину, у немцев в плену год подыхал – не сдох, так свои потом десять лет по лагерям мучали…Чекисты убивали, бандиты убивали… народ молчал или даже соучаствовал, а теперь все в едином, так сказать, порыве оправданы, теперь все хорошие.И все дозволено, и счастье не только есть, но и еще будет. Все друг на друга смотрят – и все хорошие, все друг другу разрешили быть хорошими.

– Обида гложет тебя, батя, что вместо наград и благодарности за ратный труд солдата ты мыкался в ГУЛАГе.

– А кто в России не сидел? Зэки, вон, считай, всю Россию построили от Питера до Магадана.

– Стоп, стоп. Питер строили крепостные.

– Те же зэки, – усмехнулся старик. – Что ж это за правила у нашего народа. Не просто же сброд сбился в кучу типа бурлаков на Волге, незнамо кто, без роду без племени, Иван, не помнящий родства, гоп со смыком, выросший под забором, да?

– Э-эх, тато, давай приятные эмоции, ты на свадьбе у внука, а не в Магадане.

Господи, прости нас, грешных, если Тебе не трудно, конечно.

– Это так. – Свекр был не против антикоммунизма и антисемитизма, а против их проявления. Христианство, считал он, более человечный вариант иудаизма.

Впрочем, никому он уже не верил. Утратил веру из-за страданий, которыми переполнен мир.

Муня тоже говорил, что в наше время никому верить нельзя, даже самому себе, но ему, Муне, можно.

Холостяки балагурили с Левой, он раздавал израильские открытки и кассеты с песнями.

– Арье! – позвал Леву ювелир Рувка, товарищ по лагерной жизни Левиного отчима. – Ну давай, москаль, сделаем лехаим за молодых.

Они выпили.

– А теперь за моих девочек, чтоб они родили курчавых мальчиков!

Рувка получил «вызов» из Израиля. В 1940 году восемнадцатилетние ешиботники Рувка и Гриша Брод бежали от немцев из Лодзи на Восток, а уже в СССР их погнали этапом в Магадан на пятнадцать лагерных лет. Но жизнь судьба им сохранила и, главное, судьба их подарила жизнь их детям. И дай Бог, чтобы ветви их родов не прерывались. Это так не просто. Очень непросто.

Рувка-золотце с золотым магендавидом на распахнутой груди осоловело уставился красными глазами на Леву-очкарика.

– Эта страна не для жизни.

– Сваливаешь, Рувка, – с завистью сказал Гриша Брод. – Я тебе костюм сошью.

– Здесь или там, Гриша?

Гриша Брод дал себе клятву: пока сын его единственный, Фима, восемнадцатилетний Фима не вернется из мукачевского лагеря заключенных домой (осудили за драку в Киеве), Гриша не тронется с места.

Такие дела.

– Шо нового? – тормошил Гришу старый сапожник Шая.

– Мир шевелится, уси хотят сожрать один одного.

– Хэ-э! – засмеялся Шая. – А шо нового?

Софа после первых минут свадьбы пришла в себя, осмотрелась: посреди музыки и гвалта Муня кадрился со свекровью – моложавой хохотушкой Тосей.

На краю стола софины мама Вера и бабушка Таня перешептывались, не притрагиваясь к еде. Заулыбались они, лишь когда Ваня и Наташа участливо подошли к ним. Странная несвязная реальность окружала маму Веру и бабушку Таню. Остатки прошлого все время пытались взорвать настоящее и стать будущим.

Близорукая и постаревшая Вера, ровесница Тоси, все время думала о младшем сыне Фиме. Это похоже на молитву, только без слов.

Для Вани и Наташи главное – чтобы им хватало прежней удачливости, радости, прежних людей. Наташа уверена, что многие гости помнят ее маленькой. Ха-ха, а вот и нет. Нас время делает другими, и мы уже не узнаем наше прошлое.

У Вани кредо – во всем без фанатизма.

Софа позвала Леву.

– Сейчас прийдет твоя любовь.

– Моя любовь?

– Неля.

– Неля?

Неля… О Боже, как часто она приходила к нему во сне… люди охотились на них…

Чернобыль уворачивался от солнца, и оно побагровело и село на колья ограды.

Неля пойдет через парк – липовой аллеей.

И вдруг он увидел ее, ее черную курчавую голову, ее смеющиеся огромные глаза, увидел ее большой красный рот, цветастое платье.

Она пахла летом.

– Неля.

Как крепка и смугла она.

– Я опоздала?

Он замотал головой.

– Опоздала? – переспросила она, приложила ладони к горячей щеке.

Словно не разлучались.

Трава была теплой, пахла бабьим летом. Они покрывали друг друга поцелуями.

– Что ты со мной делаешь! Любовь моя… – шептала она.

На следующий день он стоял в тамбуре поезда «Киев–Москва», лоб его упирался в холодное стекло, и он вдруг понял, что потерял рай и обречен бродить в безнадежном мире.

«Любовь моя…» – слышит он в перестуке колес.

Или это сердце.

Июнь 1977 года.

Есть РАЗРЕШЕНИЕ. Нет сна. Лишь на мгновения забывался, как будто проваливался в пропасть – бесконечное черное небо, словно оторванный от корабля космонавт. И очень близкий НЕКТО его преследовал… сочувствующие голоса…биенье собственного сердца…так бывало с ним в детстве, когда болел… мгновенный полет в бесконечность. Во сне человек одинок и беззащитен. О Господи, неужели он трусит? Неужели ему так жалко покидать родное Измайлово, заросший Лебедянский пруд и бегущую вокруг речку Серебрянку? Бросить могилы родных стариков; их близость словно защищала его от невзгод… Кто будет ухаживать за ними? А старший сын Андрей от первого брака может лишиться работы, когда там узнают об отъезде его отца. Андрей по галахе не еврей, Израиль не для него. Так поступить с любимым сыном…

Лев Фалькнер пытался запомнить послания-завещания к родным в Израиль друзей– отказников. Словно раввин, он их выслушивал. Поди теперь попробуй вывезти из Союза еврейские цурес в своей голове…

Легкая атлетика и красная бородка сделали пятидесятилетнего физика Фалькнера задирой, он и словом, и кулаком мог дать сдачу. В 66-ом молодой доктор наук, но не выездной. Шестидневная война распирала его гордостью за соплеменников – и некому морду набить. А кто ему набьет морду?

Ах, вы меня не пускаете на симпозиум в Сан-Франциско по приглашению? Тогда я туда эмигрирую. В Москве таких – не ходи в лес за грибами.