Маргарита Сосницкая - Записки на обочине. Рассказы

Катя французская потребовала, чтобы тетка достала ей куклу с одежками. Тетка нахмурилась, но достала. Кукла была порочная. На куклу непохожая. Крутые бедра, узкая талия, высокий бюст. Короче, Барби. С надушенными золотыми волосами до пят, можно косы плести. И платьица – газовые розовые, изумрудные бархатные, золотые цирковые с такими же золотыми сапожками да еще на застежках.

Катя донецкая ухватилась за куклу, раздевала ее, одевала, делала ей прически, изображала с ней танцы и скачки на коне. Девочки притихли и возились в уголке у окна. Тетка, довольная, что за ними не нужно присматривать, раскрыла книжку и углубилась в чтение. Пришел донецкий папа спросить, не мешает ли Катька, а то он ее… Но девочка восторженно стала показывать ему куклу и вопрос отпал сам по себе. Папа пожал плечами и ушел. Через какое-то время девочки пошептались, встали и исчезли. Сколько времени прошло – неизвестно; страниц пять, за которые тетка успела побывать в монгольских степях, – Катя французская вернулась одна, села около тетки и прижалась к ней головой.

– А где ж твоя подружка? – спросила тетка.

Катя махнула рукой в ту сторону вагона, где было ее, подружки, место.

– А что ж вы не играете?

– Они едят.

– А где ж твоя лялька?

Девочка потерлась щекой о теткино плечо:

– Подарила.

– Как? Твою Барби?

– А, надоела Барбоска.

– Что? На тебе, Боже, что нам не гоже? – подняла брови тетка.

– А. Ничего ты не понимаешь, тетя, – безнадежно произнесла девочка. – Просто у той Кати никогда не было куклы. Она хотела куклу, а папа не покупал. Катя стала его просить, чтоб он купил ей такую Барбоску. А он ругает ее, злится, не приставай, что я тебе воровать пойду? Прилипла. А я сказала: дарю, кукла теперь вашей Кати.

– И тебе не жалко?

Катя ничего не ответила, отодвинулась к окну и стала смотреть на пробегающие мимо картины.

Пришел донецкий папа, рубаха заправлена в штаны и пуговицы все застегнуты; в руках промасленный сверток.

– Вы правда Катьке куклу дарите? – спросил он у тетки.

– Вы у Кати спрашивайте. Она – хозяйка. Это ее кукла.

Катя повернулась:

– Была моя. А теперь вашей Кати, я же сказала.

– Ну… – папа виновато замялся. – Вот, – развернул масляный сверток и протянул Кате с теткой по пирожку. – Не побрезгуйте. Мы туда неделю назад ехали, так на сотню пять пирожков брали. А сегодня назад, и уже только по четыре дают.

Девятого сентября начался третий в жизни Екатерины Бадмаевой учебный год, из которых первый во Франции, так как отцу попалась работа в русско-французской торговой палате. Он обещал, что долго это не продлится, потому что французские учебники ему не нравятся. «Нас с детства идеалам учили, – ворчал он, – другой вопрос, какими были эти идеалы. Но идеалы подменили идеалами, пусть антиидеалами, а тут что? Взрослые дети, а у них все какие-то плюшевые маскотки сюсюкают. Плюшем детям мозги начиняют. Чего же тогда от взрослых ждать!»

Но у Катерины на все был свой взгляд. Во Франции есть мороженое, а в Москве нет. Во Франции у нее есть бассейн, а в Москве нет. Значит, во Франции хорошо, а в Москве плохо. И никакими идеалами ее не переубедить. Дети – практичный народ.

Уже через полмесяца Катя получила приглашение – розовую карточку с набивными серебристыми розами – на день рождения Катрин Шевалье.

Катрин жила с родителями в одноэтажном коттедже в трехстах метрах от школы. Детей встретила мать Катрин – женщина с девичьей фигурой в коротких брючках и кружевной шелковой блузе, горничная в наколке и массовик-затейник, нанятый для организации праздника. Детей провели через большую залу с мраморным камином, старинной мебелью, зеркалами, гобеленами и пейзажами в рамах, в сад, где прямо на траве была расстелена белая скатерть, а на ней стояли кока-кола, пепси-кола, сухая картошка в пакетах, кукурузные хлопья, печенье, конфеты и фрукты. Катрин Шевалье внесла яблочный пирог с девятью свечами, задула их с трех попыток, под аплодисменты и пение «С днем рожденья, Катрин, с днем рожденья тебя!», пирог разрезали, раздали гостям и они стали вручать подарки, красивые, яркие свертки с пышными бантиками из бумажной тесьмы. Катрин складывала их горкой, затем брала по одному, терпеливо разворачивала, разглаживала оберточную бумагу, убирала ее и только тогда рассматривала подарок. В первом свертке была Барби-русалка. Во втором – Барби-суперстар. В третьем – Барби-горнолыжница. И так далее. Катрин ровненько выстраивала всех Барби в ряд и они стояли с неизменным застывшим выражением счастья.

Только в одном свертке оказалась не Барби, а какая-то мордатая, краснощекая кукла с глазами-пуговицами в длинном красном платье с узором по краям, в бусах, с косой и в платке. Катрин поставила и ее в ряд со всеми Барби, но она, громадная, прямая, выше и шире всех, никак с ними не вязалась. Того и жди, сейчас как заорет что-то да как хлопнет чем-нибудь по чему-нибудь.

Все посмотрели на Катю-русскую. Она отвернулась в сторону, как будто не причем, и замурлыкала непонятную песенку. Мурлыкала, а сама злилась: «Говорила ж папке, давай Барби купим. Так нет, всунул мне эту клушу!»

Через несколько дней Катрин Шевалье явилась в школу, помимо ранца, с сумкой. На большой перемене она достала из нее трех Барби и сказала, что это ее старые Барби, ей надоели и она хочет их продать. Всего по двадцать франков за штуку. И впридачу к каждой подарит по платью. Барби никто не хотел брать. У всех были свои. Но Катрин все-таки нашла покупательниц, кажется, из старших классов, кажется, уступив на два-три франка дешевле.

Дома она бросила вырученные деньги в свинью-копилку и сказала об этом матери. Мать ее похвалила.

Почему именно эта? Бурая, лохматая, с черными ушами и лапами? Потому что в тот вечер я припозднилась, шел дождь и я решила переждать минуту в переходе, а ко мне пристала дебелая тетка в дебелой шапке: возьми котенка?.. Я увидела комок черного пуха и умилилась: мать у него, я согласна, кошка, но отец не иначе, как медведь, бурый, косматый мишка.

– Что ж, – я прикинула в уме все неудобства с песочком и ободранным диваном, – давайте вашего котенка…

Но тетка не просто так отдавала, а за такую цену, что я вздрогнула.

– Таких денег у меня нет.

– А какие есть?

Я выпотрошила кошелек и набрала половину.

Тетка тяжело крякнула, забрала у меня из рук бумажки и сунула этот горячий, мягкий комок, который отчаянно орал и, тараща глаза, карабкался по пальто.

Дождь тем временем успокоился; спрятав зверя на груди, я сгорбилась и побежала к дому.

Первый день (порода, что ли, такая? – дивилась я) этот котомишка не мурлыкал. Ничего не ел и не пил. На второй, рыча и давясь от жадности, срубил яйцо вкрутую, прыгнул ко мне на колени и завел песню самовара. Хоть самовара я никогда не держала, но бабушка рассказывала, что самовар, когда в доме мир и уют, мурлыкает.