Владимир Шмелев - Рождество в Москве. Московский роман

Бывая здесь прежде, по случаю, будучи в командировках, Альберта не покидало чувство беспокойства оттого, что непременно потеряется и забредёт обязательно не туда, что было не раз. Подъезд этого монстра был похож на гигантскую пасть, заглатывающую каждого входящего, а потом, пережевав его, выплёвывающую. Огромные колонны и тяжёлые люстры, высоченные потолки, человек казался здесь маленьким, придавленным. Альберта тяготила эта помпезность, старался ничего не замечать. Он говорил матери: «Когда в первый раз приехал, голову задирал, восхищался имперским размахом, сейчас кажется даже смешным». Хайтек навыверт, определить стиль сооружения нелегко, как и дух, что витает в нём и кажется неблагоприятным.

Глядя на арматуру, насаженную сверху небоскрёба, Альберт называл её металлическим гнездом, в которое должно сесть, как на насест, что-то огромное, похожее на ракету или космический корабль, а может даже станцию, нечто необъяснимое, какое-то будущее. Космическое ложе для галактического разума.

Он не помнил, сколько раз здесь бывал. Каждый раз, направляясь сюда, говорил матери, что смотрела с грустной улыбкой на сына. Поседевшая и выцветшая, с печалью на лице, усталыми глазами, всегда внимавшая с явным любопытством, с придыханием, ловившая каждое его слово. Говорил ей, словно вопрошая весь мир с недоумением, недоверием и тревогой, что проскальзывали в голосе, упавшем и разочарованном.

– Неужели сегодня не получу билет на этом вокзале под названием «Академия наук». Похоже, мне не найдётся места.

Билеты в будущее достались кому-то другому. Здесь развелось много фальши, хорошее шельмуют, посредственность – в первых рядах. Впрочем, у меня своя программа, двигаюсь по своей линии. – Программа, заложенная в детстве в его сознании, была оптимистической.

В этом убеждала и мама. Тщательно она следила за его внешним видом, забота о питании и настрое были залогом несомненного успеха.

– Это временные трудности. Просто надо преодолеть их. А ты умеешь это делать, тебе уже многое удалось.

Она старалась вселить в него уверенность. В каждое слово вкладывала материнскую любовь. Получалось неубедительно, потому что сама от всего устала больше, чем сын, но сдаваться не в её правилах и уж тем более показывать сыну своё бессилие. «Буду держаться», – твердила себе.

Входя в здание уже по постоянному пропуску и узнаваемый охранниками, как-никак месяц каждодневных походов не за правдой и признанием, а за какой-то бумажкой, бюрократическим документом, что, собственно, ничего не значит и никому не нужен. Комиссии и комитеты, заседавшие и голосовавшие, мудрейшие из мудрейших, как на подбор – в брендовых костюмах, с подозрительными достижениями, повышающие сомнительный статус, не давали разрешения на предоставление ему лаборатории.

Как-то Альберт напомнил на одном профильном разбирательстве, что должен заниматься наукой и не тратить напрасно время, что у него есть направление новосибирского отделения на продолжение опытов в Москве.

– А вы у нас здесь не один такой, с аргументом науки, – одёрнули его. – Во всех коридорах гении стоят со своими открытиями.

«Опять хамство, – подумал Альберт. – Почему так?! Это, случайно, не дети Лысенко?» Тени злодеев бродили по Академии.

В прессе писали о том, что нужно реформировать РАН, и не случайно Госдума приняла закон. Президент подписал указ о создании агентства. Чувствовалась нервозность по поводу отделения имущественной части Академии. Многие высказывали сомнения о слиянии трёх академий. В воздухе витала революция. Альберт всегда чувствовал себя революционером, отец внушал ему, что непременно сделает революционные открытия, что позволят человеку стать бессмертным.

– Понимаешь, сын, в мой век было не до того, и дело не в идеологии. Двадцатый век лютовал над Россией, дело дошло до критической точки невозврата, население сократилось до предела. Не тебе рассказывать о числовом пределе. Это один бесконечный минус. Двадцатый век – одно вычитание, потому не безумие говорить о клонировании, о бессмертии, как бы смешно это ни звучало. Конечно, первоочередное – продление трудоспособности, нужны совершенно новые подходы в лечении. Для России были свойственны традиционно большие семьи. Сейчас у молодёжи на это взгляд иной. Планирование семьи у нас не продумано. На стадии вынашивания ребёнка – тщательное обследование для выявления патологий и лечение. Зачатие, осмысленное молодыми людьми, должно быть серьёзно и основательно.

Куколка говорила что-то подобное, она хотела детей, но всё что-то откладывали, не до того было.

Альберт постоянно носил с собой большую, объёмную записную книжку, где записывал свои мысли, расчёты, гипотезы – всё, что приходило в голову. Потом это обдумывалось. Обрабатывалось, подвергалось анализу, разрабатывались поэтапные опыты. Без опытов Альберт всё подвергал сомнению. Сейчас он испытывал в них большую потребность и время от времени думал вернуться в Новосибирск, чувствуя себя здесь опустошённым и вообще просто потерянным. «Неужели я не пробью эту стену? Куколка в СМС-сообщениях просила не падать духом, крепиться. Сама же наверняка каждый вечер плачет», – думал Альберт.

В конце концов Альберт был откомандирован в институт генетики к академику Оргиеву и по совместительству вице-президенту РАН.

Когда его впервые увидел Оргиев, директор института генетики, то подумал: «Ну и образина…» Заметная сутулость, что бросалась в глаза, когда он был в движении; стоило ему замереть, остановиться, то одежда, удачно подобранная, делала его обычным человеком, скрадывала все недостатки тела. Лицо, напротив, казалось без изъянов, приятное, молодое. Только взгляд странный, блуждающий и совершенно отстранённый. Когда он заговорил, Оргиев отметил про себя тёмные, пытливые глаза и очень приятный, неповторимый тембр голоса, низкий, вкрадчивый, и чистейшая речь. «Видимо, профессиональное, читает лекции в университете», – подумал Оргиев.

Держался он свободно, уверенно, это вызывало к нему уважение. Налысо бритый, чёрные сросшиеся брови на переносице, дерзкий клином подбородок – всё говорило о непростом характере. При взгляде на него возникала мысль, что, скорее всего, это человек пробивной, упрямец. И сразу хотелось понять, в чём это упрямство и чего он хочет добиться и доказать. То, что у него своя правда, становилось ясно, когда он говорил о науке и её назначении и своей работе.

«Как это я сподобился таких откровений, видимо, он позволяет это крайне редко, наверно, в особые минуты какого-то необыкновенного подъёма и расположения к собеседнику, – думал Оргиев. – Значит, я действую верно, выдавая себя за друга. С ним будет нелегко», – размышлял академик.