Владимир Шмелев - Рождество в Москве. Московский роман

Мать Альберта любила читать, собрала хорошую библиотеку и гордилась тем, что у неё полное собрание сочинений Мопассана и Бальзака, русские классики, помимо книг по биологии, математике и генетике, приличное количество альбомов по искусству. В кресле, под абажуром она листала цветные иллюстрации и со вздохом мечтала увидеть полотна знаменитых художников.

– Всё любуешься, – смеялся над ней муж, не решавшийся напомнить об ужине.

В тон ему, смеясь, ответила:

– Как кушать захотелось, так обо мне вспомнили. Кудрявчики вы мои, потрепать бы вас за чубчик, да, хитрецы, заблаговременно зачесали его бритовкой под ноль, никаких шансов мне не оставили. Да я на вас всё равно управу найду, писать буду в местком, что по утрам зарядку через раз делаете. Посуду не моете, уклоняетесь от бытовых забот, возложив их на мои хрупкие плечи. А кто-то мне обещал приготовить ужин или завтрак, хотя бы омлет или блинчики.

– Дорогая, это штампы, придумай что-нибудь новое, слог другой, поменьше избитых выражений. Что-нибудь заковычное, вроде того: мы неимоверные бестии с генетической инвазией, зацикленные на космических, биологических, математических проблемах.

Как же всё было хорошо, и кругом дыхание благополучия, уверенности и стабильности. Страна казалась незыблемой, советская наука сделала её могучей.

Тогда же вместе смотрели нашумевший сериал «Сага о Форсайтах». Спорили, проводя параллели менталитета англосаксов и русских, говорили о генных кодах. На передвижной столик перед теликом водружали чай, что в английских традициях. Вспоминали: прежде в Англии пили чай из России, «Иван-чай». Здесь же пироги с капустой и с грибами, что отменно пекли в самом посещаемом магазине Академгородка «Полуфабрикаты». Жизнь со знаком плюс. Любил подчеркнуть отец Альберта: «Как всё-таки у нас хорошо, воздух, зелень, фонтаны, скамейки. В квартире уютно, всё радует, несмотря на железный занавес, что опустил Черчилль, и санкции Запада. Англосаксы со своими замашками колонизаторов даже в «Саге о Форсайтах» проявили себя таковыми. «Ой, – отзывалась на это мать Альберта, – как вы хорошо устроились, любо-дорого. Если бы так весь Советский Союз жил». Умела она в момент благодушия напомнить, что действительность не столь радужна. «Мы над этим работаем, искренне верю, что Советский Союз будет процветающей страной. Народ с достатком, грамотный, культурный. Мы столько прошли испытаний, одержали великую победу». Отец Альберта был искренен, тогда как мать выражала сомнение.

– Ты для кого говоришь, – одёргивала его жена, – словно на трибуне, думаешь, нас подслушивают, или так считаешь? – В голосе её колкая насмешка, а во взгляде читалось: «Бравурных речей не люблю, ты знаешь». В памяти её было немало примеров, что могли скомпрометировать веру мужа, обнародовать не имело смысла, они представляли секреты.

Отец был в замешательстве, не знал, что ответить, но, заметив, что его растерянность заинтересовала Альберта, понимал, что отмолчаться не получится, это может посеять сомнение в душе подростка, что полон энтузиазма, со значком комсомольца. Он знал, чем вызван скептицизм жены. Старая русская знать, лишившаяся всего в годы красного террора.

– Дорогая, а что ты скажешь про ядерный паритет и первый человек в космосе – наш гражданин. На этом ставлю точку. Потому что Родину не обсуждают, ей, как матери, чем могут, служат.

Это высказывание говорило о том, что дебаты на исторические темы в данный момент не уместны.

– Ой, не надо патетики, когда свою маму даже телефонным разговором не порадуете. Мать Альберта поняла, что разговор надо вовремя перевести в бытовую плоскость. А идеология сейчас отдыхает, дремлет.

– Вот возьму сейчас и позвоню. Только вечером, пожалуй, не стоит, спать не будет. Её и так бессонница мучает, всё боится войны, ей девяносто, она всё в страхе.

Отец Альберта звал свою маму «сердце моё», зная, как ей одиноко после смерти мужа. Предлагал переехать жить в Новосибирск. Но она категорически отказала: «Без Ленинграда я не могу».

– Альберту, пожалуй, надо пожелать спокойной ночи, – мать улыбнулась сыну и со смешком добавила: – Бай-бай, крошка.

Оставшись наедине, они миролюбиво улыбались друг другу, сверяли часы, распределяли нагрузку, как они выражались. День, расписанный поминутно у каждого на бумажке, были случаи забывчивости. Кому занести бельё в прачечную, кому забрать. В любимый магазин полуфабрикатов ходил тот, у кого оставалось время. Отец Альберта хитрил, стараясь увильнуть от быта под разными предлогами, при этом прекрасно понимая, что всё это не пройдёт и будет изобличён и сурово осуждён. Предпринимал время от времени попытки оправдаться, что он всё-таки мужчина и негоже ходить с авоськами, гремя бутылками кефира и молока. Математику, кандидату наук как-то не пристало, хотя декан его кафедры не стеснялся этого. Когда им приходилось встречаться в «Полуфабрикатах» или прачечной, смеялись: «Вот, ради прогулки решил проветриться. Погода сегодня прекрасная, чувствуется приближение оттепели, как говорится, приятное с полезным».

Альберт пацаном не очень-то вникал в гонку вооружений, железный занавес, холодную войну, не слушал забугорные голоса и не читал запрещённую литературу, чтоб прослыть продвинутым, тем более что вскоре пришла перестройка и кончился в Академгородке коммунизм и с ним удивительное, счастливое детство, когда, казалось, всё было возможно. Бесчисленные кружки, народный театр, изостудия, шахматная школа и так далее.

Сняли пионерские галстуки, сдали, просто выкинули или спрятали партбилеты. Уже не писали в автобиографиях первой строкой: «Я – комсомолец». Куда-то подевались плакаты «Слава советской науке!», учёные засобирались за лучшей долей. Отец лишился места, его списали, как и маму. Альберт считался перспективным, оставили в команде лабораторий генетиков. Отец был подавлен, разочарован недальновидностью политиканов.

Мать твердила: «Сколько можно работать?», чтоб как-то успокоить отца, пыталась чем-то отвлечь, но получалось наоборот. Ни во что он не вписывался. Ни в махровый халат с креслом и тапочками, ни книгами, ни парком, куда тянула жена. Вдруг тоска взяла за горло, и только Ленинград казался каким-то спасением. Тут же сел в поезд, уехал, и там удалось опубликовать статью, что писал дорогой, не смыкая глаз, в «Ленинградской правде», где в отделе науки работал старый друг.

Статье, посвящённой русской науке, прошедшей много испытаний, сейчас грозило уничтожение. Удалось встретиться с первым интеллигентом, академиком, вместе посетовали на убогость чиновников, о близорукости и костности власти, в угоду кому-то поставившему институты на грань выживания, а учёных вынуждая уезжать, о советском человеке, у которого сознательности было куда больше, об отсутствии патриотизма, о том, сколько случайных людей во власти. Чаёк да тортик, высокие слова, а сделать что-то конкретное, понятно, не под силу. И академик не у власти, а около. Ему роль отведена – время от времени о совести напоминать.