Владимир Шмелев - Рождество в Москве. Московский роман

Академгородок пленял тем, что жил в мире с природой. «Этот мир придуман не мной», – мелодия продолжала вертеться в голове матери Альберта. Она часто повторяла сыну, что в этих словах большой смысл. «Ты понимаешь, – говорила она, – мы не вправе уродовать Землю, человек должен осознавать с детства свою ответственность перед природой».

Вставая раньше всех, она любила выйти к подъезду двухэтажного коттеджа на две семьи, соседствующего с лесом, присев на лавочке в тёплой кофте, насладиться утренней свежестью и покоем. Тишина и птицы, их пение гармонично дополняли друг друга той естественностью, казавшейся её частью, нисколько не нарушала, а согласовывалась с благостным безмолвием, что обрамлялось тонкой дымкой, словно лёгкой паутинкой невесомого тумана. Молочная пелена с отливом серебра всего лишь на мгновение зависала в воздухе, пока солнце не явилось из-за горизонта, и таяла при первых его лучах.

Трели соловьёв, что они издают как признание готовности любить. Иногда они затихают на мгновение в надежде услышать ответную песню. Всё замирает, и миг безмолвия, как благословение Бога, любовью упоённой природы.

«Этот мир придуман не нами» – вокруг этой фразы крутились мысли о совершенстве природы, поражающей своей гармонией, что должна облагораживать человека. Этот мир придуман непостижимой волей.

Мать Альберта была женщиной весьма примечательной, но сложной, не терпящей компромиссов. «Так не поступают порядочные люди», – говорила она с той удивительной интонацией человека, принявшего эту аксиому, проверенную временем от своих предков, что традиционно придерживались в жизни этого курса. Порядочность ставилась выше всего, и совести в том числе. Потом шли ответственность и исполнительность. Пунктуальность до минуты. Она приходила на кафедру первой, уходила последней, на что обижался муж. Смеясь, он говорил Альберту: «Мама нас совсем не любит. Так хочется с ней поговорить. Жизнь так испаряется, как крохотная лужа под нещадным солнцем. Самое ужасное, что небо, отражавшееся в ней, стремительно сужаясь, в конце меркнет. И нет силы изменить этот процесс. В последней надежде обращаешься к душе, а она молчит, как и Бог, обречённо сливаясь с вечным безмолвием. Надо дорожить временем, не пренебрегать друг другом, не избегать общения».

Альберт – натура живописная, рельефная, или проще, жанровая, но никак не утончённая. Хотя он не изображал на своём лице каких-либо гримас и никаких ужимок не вытворял, но по всему было видно, по глазам, по губам, когда он был в презрении, гневе, досаде. Метущимся его не определить, внешне он всегда спокоен, а вот истовым, пожалуй. Увлечённый идеей, живущий, дышащий ею, видевший только в ней цель и смысл, но прикрывающий всё это иронией и чаще всего над собой.

Когда человек молод, ему хочется думать, что это навсегда. Кругом мир с распростёртыми объятиями, полный любви и солнца. Люди с улыбкой и добрым сердцем. Так, может быть, было в Академгородке. Петь дифирамбы молодости начинаешь с её утратой. «Что имеем, не храним, потерявши, плачем» – казалось бы, избитая истина, но когда вспоминаешь нашу радость от первых успехов сына, его дипломов, побед в олимпиадах, когда сами что-то пытались сделать заметное, писали по ночам статьи в специальной литературе, в журналах по биологии, математике, думаешь, что только тогда и жили, стремились быть воодушевлёнными порывом, быть нужным, полезным Родине. В университете главным было научить студентов, стране так нужны были образованные специалисты. Мать и отец Альберта были людьми советской эпохи, великой и ещё до конца не осмысленной. Они до самозабвения любили свою работу, Родину и считали это главным, внушали это сыну. Когда же рухнул СССР, они не могли это понять и объяснить и видели в этом большую трагедию.

Наука, открывающая дверь в будущее, благосклонная к дерзким, наделённым противоречием и воображением, что дружат со знаниями и кто готов карабкаться изо дня в день на вершину самой высокой точки мечты человечества, где видны горизонты его будущего. Учёный, преданный своему Отечеству, не променяет скромную лабораторию ради заморских посулов. Как странно, что столько русских учёных рассеялись по всему миру. Неужели им незнаком патриотизм, или человеческие слабости превалируют, и комфорт и деньги стали главным? Русская, российская наука в загоне, её гнобят и пытаются уничтожить разными способами реорганизаций. Кто вынудил молодёжь уехать навсегда за достатком, кто был равнодушен к ним, почему они не нашли здесь, на Родине, поддержки, не услышали нужных слов? Неужели все они такие циники или ненавистники? Или всё в нашем обществе отвратно, неужели безнадёга и надо сваливать? Отец Альберта дышал наукой и без неё себя не мыслил. Он постоянно внушал сыну свой, понятный ему, фанатизм. Альберт уверовал в фантастические возможности науки и вере своей не изменял. «Мечта человечества, в чём она? – думал он. – Конечно же, в свободе мысли. Человеческая мысль должна достичь такого развития, что сделает возможным сохранить Землю, сделав её гармоничной во всех смыслах. Гармония человека сделает его частью природы и частью других планет и галактик, он будет летать в гости к инопланетянам, словно к родственникам в пригороде Москвы. Какое красивое будет это время, человек будет очень красив, лишившись всего негативного в себе. Золотой период человечества, он уже на пороге».

Об обитателях городка сочинялось много легенд. Мифотворчество было связано с тесным общением. Все друг о друге знали. Традиция возникла со времён строительства. Говорят, для экспериментального атомного реактора место выбирали с особой тщательностью. Изучали почву, исходили из надёжности и безопасности. Нашли аж за двести километров от Новосибирска и назвали термоядерным скитом. А до Академгородка проложили скоростное метро. Были ещё скиты, назначение которых никто до сих пор не знает.

Любили городошники, так они ласково себя называли, сочинять эпиграммы, анекдоты. Отец Альберта был героем мифа о человеке-линейке, у которого всё поделено, умножено и выведено, как в уравнении. Свои мысли о перспективах математики иногда говорил вслух, представляясь штангенциркулем, угловатым, острым. Он же считал математику поэзией и, более того, уверял: погрузившись в цифры, словно в звуки, можно услышать и записать симфонию. Студенты за глаза звали бесконечным уравнителем. Ему всегда не хватало даже четырёхстворчатой доски, по которой писал и писал решение за уравнением и так далее. Не случайно ему первому установили электронную доску.

Альберта нарекли восклицательным знаком не столько за высокий рост, как за привычку восклицать одну полюбившуюся фразу «Идея есть!». Откровенно говоря, достал этим возгласом. У него так и вертелось это слово «идея». Его дразнили: «Идейка, идёшь на семинар? Какие идеи насчёт предстоящей сессии?»