Станислав Богданов - Последний старец. Крест Судьбы, Огненные скрижали…

«…Мосье! – крикнул он в лицо, точно бросил перчатку, генералу Огюсте. – Мне доложили, как вы справлялись о продвижении полка на позиции бошей. Когда они прижали нас к земле перед первой линей траншей, мой телефонист слышал, как вы поручили своему адъютанту связаться со штабом артиллерийского дивизиона. При этом – о, бесчестный человек! – вы сказали: «Подвергнуть обстрелу ориентир «В-2». Это же первая линия проволочных заграждений у бошей! Я бы с удовольствием застрелил вас перед штабом… нет, перед строем своего полка, предварительно сорвав галуны и выщипав вашу дерьмовую (merde!) бороденку. Но во мне еще осталась честь, и я не сделаю этого. Пусть вас покарает Всевышний Бог, наш Вечный Судья. Ведь его именем вы не раз прикрывали свою грязную душонку, когда посылали тысячи людей на смерть. Их кровь на этих руках,» – сказал он напоследок, вытянув перед побелевшим от страха генералом свои грязные, исцарапанные пальцы со сбитыми в кровь ногтями.

У разбитой снарядами часовни с каменным распятием, у которого осколком была отбита верхушка головы с терновым венцом, стояли офицеры штаба в щегольских прелинах и начищенных штиблетах. Никто из них не проронил ни слова. Всем было ясно, что без последствий этот выпад не останется. Судьба и карьера полковника Седана предрешена. Не сегодня завтра он предстанет перед военно-полевым трибуналом. Ему было все равно, чем закончится этот трагедийный фарс. Седан добрался на санитарном грузовике до позиций русского полка. Полковник Курочкин выглядел потерянным. Предложив рюмочку «Бордо» выдержки 1830 года (из трофеев, отбитых у бошей), он признался: генерал Огюсте связался с ним по телефонному аппарату. Предложил написать рапорт на имя председателя военно-полевого трибунала: дескать, полк Седана плохо шел в атаку. Смешав ряды, бросая оружие, пытался бежать с поля боя. Было это по времени как раз за пятнадцать минут до того, как Огюсте поручил своему прыщавому адъютанту Этьену связаться со штабом артиллерийского дивизиона…

«…Нет, мой друг, как вы понимаете, я ответил категорическим отказом, вымолвил со скорбью полковник Курочкин; его подстриженная, седеющая бородка мерцала в тусклых лучах керосиновой лампы „летучая мышь“, что раскинулась жестяной тарелкой на бревенчатом потолке блиндажа. – Я скорее напишу председателю военно-полевого трибунала о том, что этот мерзавец велел мне состряпать гнусный донос на вас, Седан. Нет, какая сволочь… Сотни людей были убиты под ураганным огнем бошей, четыре линии траншей были взяты. Я был свидетелем, находясь на НП, что вы проявили величайшую доблесть – возглавили эту самоубийственную атаку. Нет, какой мерзавец… Поверьте мне, Седан, я всегда был всем сердцем с Францией. Никогда не приходило в голову, что вы „лягушатники“ или пьете прокисшее вино. Вы пытались покорить Россию в 1812 году. Ну и что? Не злорадствовать же мне по этому поводу! А уж отыграться за поражение в Крымской компании…»

«Вы правы, Курочкин, – печально улыбнувшись, молвил Седан; он обмыл лицо водой из блестящего оцинкованованого ведра и выглядел бодрым и посвежевшим. – Порядочность или подлость никогда не принадлежали одному классу, одной религии и тем более одной стране. Как много я за свою жизнь слышал неприятного о представителях других народов: о турках, алжирцах, сенегелах, марокканцах. Когда я гонялся по знойной пустыне за мятежным шейхом, я всей душой возненавидел этого жестокого человека. Его войны-кочевники причиняли нам страшный урон: за месяц я потерял до сорока процентов своих солдат в кровавых стычках. Мятежники отравляли колодцы, и мы вынуждены были освежать полость рта… Нет, не поверите! Верблюжьей мочой! Но я оказался не прав в отношении ко всем бедуинам. Один из них подобрал раненого французского драгуна. Тайком лечил его. Хоронясь от своих соплеменников. Мои солдаты расстреляли из пулемета всю его семью в отместку за жестокость главаря-шейха! Помню другой случай. Когда шла битва на Марне, мы взяли в плен бравого боша-вахмистра. Разъезд германских улан попал в засаду нашего полевого пикета. Трое захватчиков были убиты, а двое сдались на милость победителям. Унтер-офицер (между прочим, легко раненый) не хотел нам отдавать свой палаш и маузер. Пришлось одному из моих солдат ударить его по спине прикладом. «Я не могу вручить свое оружие врагам – мне его вложил в ножны сам кайзер!» – были его слова. Этот бош плакал как ребенок, когда мы вынимали его палаш из ножен, а я сделал несколько выпадов его клинком. Зато тот вахмистр! Представьте себе, мой друг: он сам протянул нам свое оружие, отстегнув ремень портупеи у себя на груди. «Мне стыдно, что воля кайзера столкнула народы в этой кровавой бойне, – молвил он, потупись. В его глазах я заметил слезы. – Вы еще отомстите нам через наших детей…»

«Разве можно мстить врагам, калеча судьбы их детей? – удивился Курочкин; его тонкие, бледные пальцы обнимали хрустальную полусферу, в которой плескалось багрово-красное вино. – Это было бы чудовищным злодейством, мой друг. Германцы, которых вы называете бошами, не столь кровожадны, как нам кажется. Много премного мифов создало человечество о самом себе. Народы, живущие в нашем мире, смотрят друг на друга, словно через кривое зеркало благодаря этим историям. Друг-друга не узнают, мой друг! У меня складывается впечатление, что сам Диавол создал это зеркало зла. Использует его для нашего устрашения. Мы являемся друг другу в прессе и синематографе безжалостными захватчиками с хищными когтями. Разве это наш истинный облик, мой друг? Разве таковыми нас создал Всевышний Творец, сотворивший небо и землю, исполненные чудесной красотой и многообразием жизни? Разве таков Он сам, наш Великий Создатель? Ведь порождая потомство, ни зверь, ни человек, находясь в полном здравии, не желает гибели своей кровинушке…»

«Ну, Курочкин, куда вас занесло… – усмехнулся Седан, поднимая свой бокал на уровень лица; небритого, плохо отмытого от грязи и крови после страшного боя. – Сэр Чарльз Дарвин, согласно своим научным изысканиям, пришел к выводу, что мы являемся прямыми потомками обезьян. Равно как и все человечество. Как раз перед самой страшной войной. Иногда я думаю, что он прав, этот ученый муж. В человеке слишком много животного. Та же жестокость, выраженная в стремлении бороться за свое жизненное пространство. За кров, пищу и самку. Последнее ему нужно для порождения себе подобного зверя, что будет после кончины родителя оборонять территорию… – Седан почесал свой подбородок и многозначительно, сквозь сверкающие грани взглянул на лицо друга. – Если Бог сотворил такого человека-зверя… Простите, не Он ли поместил в его душу эту неуемную жажду уничтожать себе подобную тварь? Если это так, то я умываю руки, мой друг. Так, помнится, сказал Пилат, когда толпа иудеев взывала к нему, желая одного в своем жестокосердии: предать страшной казни Сына Единородного. Мне нелегко говорить об этом вслух, но еще труднее об этом молчать…»