Владимир Черногорский - Заметки престарелого донжуана. Все здоровое, что во мне осталось, это нездоровая тяга к красивым женщинам

В городе проживал обрусевший китаец, Ваня Ли, он торговал экзотическими снадобьями, был трижды женат и не узнавал многочисленных внуков. По слухам ему стукнуло девяносто девять лет, но точно не знал никто – даже мордатый хохол-участковый.

– … у нас много общего: я тоже не узнаю свое блохастое потомство и в районном отделении милиции никогда не видели мою метрику».

– Ваша собачка? – мужчина опасливо ткнул вилкой в сторону Полкана.

– А то чья же? – Петрович почесал у пса за ухом, – Ты где, юнга шлялся?

Кобелю не нравилось, когда упоминали его возраст, но и в обращении «юнга» слышалось нечто уничижительное. Обнюхав из вежливости ноги гостя, он заглянул в миску и, убедившись, что хозяин, как всегда, понадеялся на щедроты отдыхающих, удалился в сад грезить в одиночестве.

– Серьезный товарищ, – мужчина аккуратно вернул столовый прибор на место, – Мне пора. Благодарю за гостеприимство.

Когда мужчина скрылся из вида, Петрович сверил свои ощущения на этот раз с показаниями старинного корабельного хронометра: до открытия магазина оставалось «говно вопрос».

«Или сейчас или никогда», – басист Шурик вертел в руках повестку к следователю:

– Гоша! Умоляю, соберись!

Призыв к солисту был не ничем иным, как криком отчаяния, ибо прыщавая Таська из захудалого Сибирского городка нашла-таки управу на легкомысленного музыканта и, по совместительству, отца своего ребенка. Их скоротечный роман состоялся три года назад и подробности Шурик не помнил. Алиментов набежало не так уж и много, но, если платить каждой девчонке, сумевшей улизнуть на часок другой от принимающих грязи родителей, басисту пришлось бы променять шикарную гитару на пионерский галстук. Цыганское варьете отплясало, артисты-мужчины ушли пить чай, а женщины – гадать. Наступило время парноса*. В эти сладкие часы лабухи рубили капусту по-стахановски, с огоньком.

– Гоша! Мне завтра, кровь из носа, надо деньги перевести.

Гитарист-вокалист Гоша Крымский (студент-недоучка Григорий Блюмберг) икал над остатками салата Мимоза. Накануне он крупно залетел в деберц** и на нервной почве потерял голос. Попытки прогреть связки коньяком или оживить сырыми яйцами привели к расстройству желудка и речи.

– Шшурик, не пыли. Подождет твоя Таська, Маська или кто там еще. Дети растут долго – не огурцы.

– Меня в ментовку вызывают! Закроют, кто тебе аккомпанировать будет?

Довод звучал убийственно – в сезон хорошего музыканта найти нелегко. Самоучка Шурик был басистом от бога. В его загорелых мускулистых руках и гитара и контрабас не просто держали безупречный ритм, но смачно выдавали проникновенное соло. К тому же Шурик обладал притягательной для дам харизмой и женщины всех возрастов без колебаний платили за удовольствие любоваться стройным парнем с наивной детской улыбкой.

– А ты поменьше на баб заглядывайся, – Гоша отлепил лицо от тарелки, – по мне так манекены в бутиках выглядят сексуальней.

О Гошинах странностях ходили легенды, недаром же тертый психиатр призывной комиссии впервые в жизни дал отсрочку «по соображениям гуманности», несмотря на упреки коллег.

– Все, мальчики, диспут окончен, – администратор поторопил музыкантов на сцену, – Публика доела мороженое.

Спорить с распорядителем никто не решился. Дядя Изя (как любовно называли юнцы патриарха) славился тем, что тонко чувствовал настроение посетителей и умел оценить их кредитоспособность, едва скользнув взглядом по башмакам. Поговаривали, до службы в местной филармонии Исаак Моисеевич шил обувь на заказ. Однажды, рассорившись поутру с газетным киоскером, он послал клиента – чиновника мэрии – и лишился патента. Из филармонии дядя Изя сбежал сам, ибо имел большую семью и кучу бедных родственников. Его супруга, эффектная огненно-рыжая мадам, к шестидесяти годам не растеряла интереса к жизни и понукала мужем со свойственным еврейкам чувством превосходства.

– Не беда, коль женщина красива, – наставлял подопечных мэтр, – трагедия в том, что рано или поздно она начинает об этом догадываться.

– Дядя Изя, – Гоша обтерся салфеткой, – скажи ему. Пусть свое либидо хоть на время в футляр прячет. Или девок выбирает… поаккуратнее, что ли. Работаем на износ.

– Гришаня, мальчик мой, курортные романы отличаются от махрового местечкового блядства лишь маркою вин. Иди, голубчик, умойся и спой, как та глупая птичка, что села жопой на терновник***.

Клавишник Сеня в беседе участие не принимал. Он что-то мудрил с инструментом, изредка заглядывая в техническое описание. Руководство было подробно изложено на многих языках, кроме русского и Семен втихаря матерился в надежде встретить хоть одно знакомое слово. Его познания исчерпывались тремя фразами: «Май нейм из Семен, ай лыв ин Киев, хэв ю самсинг фор сейл?». Ничего подобного в инструкции не наблюдалось за исключением предлога for . Коварная часть речи ни на чуть не приближала к ответу на вопрос, отчего мажор внезапно перескакивал на минор в самый неподходящий момент, когда Гоша пускался в пляс, а разогретая публика громко хлопала в ладоши. Такая резкая и непредсказуемая смена настроений приводила к тому, что самые убойные танцевальные шлягеры Гоша исполнял с настороженно-сосредоточенным выражением лица, будто крался в кромешной темноте по минному полю.

– Сэмэн, – волновался дядя Изя, – вы уедете, а я останусь. Или почини, или я принесу другой инструмент.

Из «других» в филармонии можно было взять напрокат сломанный фагот, некомплект литавр и большой шаманский бубен. На роль синтезатора больше подходил бубен, ибо первые два не подходили вовсе. Правда, немного смущали непристойные рисунки, коими подростки украсили кожу моржа, пока гастролер из Якутии знакомился с местными достопримечательностями. По счастливой случайности исполнитель экзотического фольклора назад не вернулся, и предприимчивый администратор пустил его реквизит в дело. Поначалу им воспользовался Дед Мороз. Познавательные художества слегка оживили детские утренники, но в итоге уперлись в глухую стену непонимания инспекторов из отдела по культмассовым мероприятиям горисполкома. Строгие чиновницы ссылались на отсутствие упоминаний о подобных упражнениях в летописях титульной нации в целом и коренного населения области в частности. Пришлось на время вернуть бубен в запасники, пока экспертная комиссия не изучит в деталях вопрос взаимопроникновения различных культур.

– Я стараюсь, – Сеня ковырнул отверткой в последний раз, – ну, можно начинать.

– Заставь эту чертову бандуру рыдать над «Письмом к матери» и смеяться, когда понесут отдавать деньги, – Исаак Моисеевич неловко перекрестил синтезатор и трижды – картонку для пожертвований, – Не перепутай!