Василий Макаров - «Почему Анчаров?». Материалы Анчаровских чтений, статьи, отклики о творчестве М. Л. Анчарова

***

Иногда люди пишут на группе «Анчаровский круг» волнующие их вопросы, высказывают мнение по поводу той или иной линии телефильма. Я отвечаю им, как умею. Возражаю, спорю. Защищаю, в общем.

«А ну, валите отсюда!» – сказал Ваха столпившимся поглядеть на новенькую пацанам. Конечно, честно говоря, пялиться им было на что. С такими губами любая автоматом превращается в Джоли. В их классе, да и в школе их, пожалуй, таких ещё не видывали. Всю перемену эта простояла в рекреации. Одна. Заострив подбородок похлеще, чем Уизерспун. Бешеный блонд, переходящий в не менее смачное розовое омбрЭ, знаючи растрёпан. Встала у окна как вросла – одной подбоченилась, в другой, локоток согнув, правильный айфон держит и свисток свой розовый в него скалит: весь блеск, по ходу, извела, а губы всё равно запёкшиеся.

Пропёрся намеренно мимо физрук, обернулся: «Няшная!» – и один старшеклассник кивнул, Геворг Вахагнян.

Эта только блеснула зубками и снова в экранчик на функции зеркала на себя разлюбимую лыбится. А, пожалуй, повыше одноклассниц будет, но уж такая арматурина, хУди три раза обмотать можно. И гибкая такая оказалась – надоело ей, по-ходу, в позе топ-модели отсвечивать, так прогнулась, куда там тренершам по фитнесу – реально гибкая она была.

Ваха её первый разглядел, ещё до школы, в тот викенд ещё. Опустился он к воде, в рюкзаке кЭн ы брякают, стал на береговом откосе место выискивать. Полоска узкая, пройти – кроссовки чуть не замочить: слева – речка сразу, тут же справа – бетоном одетый уклон берега. Думал вечером, пока рАйтеры местные не разведали, проставить тут свой аутлАйн. В команде он теперь не работал. Стало чуть ли не musthave, чтобы на всяких их официозах присутствовали граффити-мейкеры. Так вот, только к стене примерился, достал баллон, только наметился. Голову-то вверх запрокинул. А наверху, на откосе, на самом обрыве – она.

Это потом, осенью, не раз видел он её тростниковую фигурку в разнообразнейших точках берега. То на Пречистенской набережной, около красных фанерных не-пойми-каких буквенных монстров, ко дню города сколоченных. То её болотного цвета худи, глядь, уже у корабликов, ну, которые на приколе, у клуба речников. После вырастал её силуэт не только на облагороженных берегах, в центре, но и в совершенно необжитых не только приезжими, но и самими вологжанами не приветствуемых местах: у прогалин для некогда наплавлявшегося понтонного моста, на бывшей лодочной станции, где был дом Олялина, на Затоне у элеваторов.

И стоит она, такая, волосы безумные её ветер речной крутит как попало. В уши «ракушки» заткнуты – его не слышит, не видит – музон, что ли, какой врубила. А в руках её фонарик. Тупо бумажный такой. Китайский фонарик счастья. И не цветным сердечком, как это зачастую бывает, особенно на свадебные дикие обряды. Цилиндром таким. Простым, бежевым.

Фонарик свой расправила, как положено, таблетку канифольную подзажгла, всё чин чином. Летит фонарик, косорезит по ветру. Утащило вскоре его за дома-деревяги, за пустыри. Сейчас цепанут его кусты да деревья! Эх, приостановился, вроде. Подняли восходящие потоки его повертикальнее – пошёл! А девчонки-то и нету. Скользнула, видать, мимо, как стрелка тростниковая. Пропала.

В школе очень скоро всем стало показано, и так это внятно было показано, что новенькая явилась неспроста. Во-первых, она с телевизора точняком вышла. Стала жить у близняшек Кряквиных, что из 8 «В», их двоюродная сестра Дана Камышова из Горловки. Да-да, из той самой, под Донецком, о которой в последних новостях всю плешь дикторы переели. И что не простая, что непроста она, тоже было показано вскоре. Определили в школе, что мешает она процессу учёбы. И что новейшему, изобретённому, взвешенному, апробированному и вообще супер-пупер стандарту обучения она тоже мешает.

То, что кто-то стандарту поддавался, а кто и нет, Ваха знал. На собственной шкуре разузнал. Недаром завучиха весь прошлый учебный год ходила с тройным одеколоном в кармане. Дурной он просто тогда ещё был, не прознал ещё о мА лерах местных. Самодеятельностью занимался. Вот и оттирала завучиха ежеутрене его завитушки со стен коридоров и рекреаций. Это после-то директор-покойничек – а и душевный дядька был, все согласны – выдвинул его на тот дурацкий общегородской конкурс, где надо было на нескончаемом заборе станкозаводском изобразить что-то такое экстрапатриотическое и сверхантивоенное. Это что-то Ваха ощущал. Ещё с Баку. И дело было не в том, что до сих пор, нет-нет да и снилась бакинская квартира та их трёхкомнатная, прямо с коврами оставленная, и самолёт тот, вводили в который его и сестёр старших почему-то их соседи-азербайджанцы, а не родители, в ночь перед их отлётом в перерывах между объятиями и причитаниями умолявшие молчать и ни на армянском, ни на русском ни слова в полёте не говорить – «во избежание». Ощущалось это что-то Вахой так, как бывает, когда глазам телесным не видать, а только за грудиной комок и в горле мурашки. Конкурс выиграла, естественно, стандартная композиция. Естественно, изображённый Геворгом над пылающим городом из апельсинового камня бог-громовик, с ликом под балаклавой и с АКС-ом в горсти вместо пучка молний, был закрашен кем-то неведомым, ночью, очень даже вскорости.

На чисто риторический вопрос класснухи на родительском собрании по итогам первой четверти о том, что же мешает учёбе их сына, и уж не новенькая ли эта помеха, а то с чего иначе он так за неё заступается, Вахагнян старший раздумчиво, старательно скрадывая всё ещё пробивающийся акцент отвечал: «Думается мне, учёба его должна начаться с неё».

Кликуха за девочкой-катастрофой закрепилась почти сразу. За гибкую, хлёсткую, долговязую её фигуру, с которой струилось водопадом любое нелепое школьное платье или сарафан, за голенастые длинные ноги, за сочную наглую всегдашнюю её улыбку прозвал как-то в запале их старенький геометр-алгеброид новенькую «МИНОГОЙ». И выбил страйк! Попытки приклеить новенькой кличку предпринимались в течение сентября – октября школьным коллективом неоднократно. Но хрестоматийные «рыба» и «камбала» скользнули мимо. А старенький математик – которого, как он, бывало, к вящей радости класса, ностальгировал на уроках, невпопад отрываясь от теорем, в Вологду метнуло по какой-то причуде судьбы ещё в 50-е аж из Приморского края – попал в точку единым словом. Словечком, в здешних северо-западных краях чужеродным, но, как оказалось, метким. И, как ни странно, сама наречённая, похоже, гордилась. Казалось, выжгла эта кличка, впервые прозвучав в школьном коридоре, над ней стрелу, подобную взвизгу тростниковой молнии.