Константин Леонтьев - Визитка. История одной опечатки

Сыч никогда не был ревнивцем, но порой, еще в священное безоблачное время думал, что будет, если эта женщина, ЕГО женщина изменит ему? Это было настолько невозможно, что, казалось, жизнь тут же закончится. И вот случилось! Да еще вкупе с мерзкой болезнью! Теперь, обнимая жену, Сыч любил ее и ненавидел, ненавидел и любил! Хотел уйти и все же не смог, не ушел, начал перемогать эту ненависть, липкую тяжелую. Да только как раньше уже не стало, да и не могло уже стать.

Естественно, чуть погодя, был учинен более обстоятельный и спокойный допрос, но Катя категорически, вплоть до нового скандала, отказалась назвать имя сволочи.

– Зачем тебе это? Все равно ты ему ничего не сможешь сделать! – сказала она Кольке. Сыч обиженно надулся.

– Еще как сделаю! До конца жизни будет ходить и спотыкаться!

– Нет, любимый! Забудь про это. Олень не ест волка!

– Что-оо? – выпучил глаза Колька. – Это я, получается, у тебя олень?

– Нет-нет! – испуганно начала извиняться Катя. – Я имела в виду, что вы совершенно разные!

Чуть позже Сыч, руководствуясь личной неприязнью, наметил себе в жертву некоего Олежека, плотоядный взгляд которого на жену неоднократно перехватывал, и решил действовать. Зная, что все недоказуемо и глупо, путем многоходовых хитрых расспросов узнал его адрес и дождался во дворе. В итоге произошла тупая, сопящая потасовка, в ходе которой Сыч потерпел унизительное поражение. Но куда обидней разбитого носа была реакция жены, когда та узнала о «битве при детских качелях». Катя весь вечер кричала, коря Сыча за «идиотский поступок». Изображала оскорбление, но то было торжествующее оскорбление, радостная обида, снимающая с нее чувство вины.

Они стали быстро отдаляться друг от друга. И хотя Сыч продолжал любить жену, теперь эта любовь, помноженная на бешеную ревность, вызывала только боль и ощущение, что все катится к чертям!

Конечно, вечеринки, как по сговору прекратились, а если и случались, то проходили с налетом недомолвок и совиной скуки. Разумеется, все всё знали. Обычно же вечерами Сыч сидел в кресле, в атмосфере наэлектризованного молчания, курил и рассматривал лампы и схемы ослепленного, стыдливо развернутого к стене телевизора. Катя ходила, гремела на кухне чайником, задавала отрывистые вопросы, типа «кофе будешь?», а потом вдруг подрывалась, начинала краситься, и уходила «к подруге».

Эта безликая, неизвестная «подруга» иногда резким автомобильным сигналом гукала с улицы, или другими гудками, быстрыми и короткими уползала с линии, когда Сыч брал телефонную трубку, и страшно было подступиться к раскрытию нового заговора, и невозможно трудно было продолжать делать вид, что ничего не замечаешь. Потому что теперь Сыч все замечал, удивляясь своей прежней слепоте.

Он кричал в пустой телефон угрозы, или, как пес срывался с места, чтобы застигнуть неизвестные машины, но всякий раз, добычей становилась пустота, или след оказывался ложным. Казалось, с ним играют в кошки-мышки, забавляются этим! Сыч начал ненавидеть все въезжающие во двор машины, всех их владельцев, видя в каждом врага.

А когда становилось совсем невыносимо, с визгливой истеричной ноты начинался очередной скандал. Иногда Сыч унижался, чуть ли не на коленях вымаливая, чтобы все стало, как раньше, но чаще его просто прорывало, особенно когда Катя, вернувшись за полночь, пахнув спиртным и чужим одеколоном, начинала притворно ласкаться и лгать. Снова летела мебель, падала красная пелена, а соседи били по батареям, аккомпанируя их обоюдным воплям.

– Как ты смеешь ревновать меня! – кричала Катя. – Мое тело и душа принадлежат только мне, а сама я никому не принадлежу, даже тебе! И вообще, это не измена! Разве убывает огонь свечи, когда от нее зажигают еще одну? Если сам хочешь спать с кем-нибудь – спи! Слова не скажу! Но знай, я люблю только тебя! Тебе мало этого?

– А тебе мало, – орал Сыч, хватая жену за плечи, – Что мы от твоих «свечей» уже триппер лечили? Что ты делаешь со мной?!

– Откуда мне знать? Может, это ты заразу в дом несешь! – топала ногами Катя, и запиралась в ванной учинять над собой смертоубийство. Она дважды пыталась резать вены, напивалась снотворного, дверь в санузел постоянно находилась в вышибленном состоянии, и неизвестно, на что рассчитывала Катя, пытаясь спрятаться за этой хлипкой фанерой со щеколдой, у которой шурупы, однажды вырванные с древесным мясом, можно было вынуть пальцами.

Сейчас, спустя пять лет, когда все разрешилось и кончилось, и осталась только картина, небольшая, с газетный лист, все это, как ни странно, вспоминалось, как время живое. Даже скандалы. С грустью, жалостью, с чувством вины, но живое! И чем дальше по времени отдалялась от него Катя, тем у Сыча сильнее крепилась уверенность, что они могли бы пережить это, переболели бы, как корью, и забыли.

Все рухнуло в момент, когда в параллельный Катин мир пробрался неизвестный гаденыш и протащил с собой шприц с героином. Вот тогда и начался настоящий кошмар! Правда, недолгий. Катя сгорела с какой-то сверхъестественной быстротой. В день, когда Сыч собирал вещи, чтобы уйти, он запомнил ее синюшно-бледную, в изнеможении подпирающую дверной косяк, с отвратительной сыпью на лице и лодыжках – следствие укола с грязным зельем – плаксивым протяжным голосом просящую оставить хоть немного денег на дозу. То, что он уходил, ее уже не волновало, как и все прочее, включая разоренную сказочную страну осиротевших птиц.

Она умерла в ванной, той самой, где играла с лезвием бритвы, сильно испугав очередного дружка по кайфу, который пытался привести ее в чувство. Их много было после ухода Сыча этих дружков в тот последний месяц. Они сменили рассосавшуюся богему, вытеснив ее со скоростью саранчи. Жили у Кати иной раз по несколько человек, готовили сообща дурь, и загасили-таки этот пресловутый огонь свечи. А Сыч, переехавший к матери, узнав печальную новость о смерти жены, не пришел даже на похороны. Зол он был тогда на Катю, как черт. Винил во всех своих неудачах, и считал, что поделом: заслужила, и хорошо, что так быстро.

Но так страшно было стоять сейчас в морге посреди этой человеческой поленницы, и думать, что когда-то и она лежала здесь же, никому не нужная, забытая, востребованная лишь одной матерью, тихой, интеллигентной, навсегда перебитой горем. В ясный солнечный день окрепшей весны, когда небо залито синевой, и само понятие смерть кажется выдуманным, она пришла к Сычу сказать, что Кати больше нет. И извиняясь, и принимая вину на себя, и перемогая стыд, попросила помощи в похоронах. Но Сыч – сердце в броне, душа в дерьме – отказал!

–Пойдем, выпьем, – сказал патанатом. – Как впечатления? Согласен работать?