С. Кочнев - Рассказы и повести

Быль

Вождь мировой социалистической революции, создатель и первый руководитель пролетарского государства безусловно поддерживал спорт, как средство оздоровления нации, но сейчас я хочу поведать немного о другом.

На дворе стоял душный июль начала восьмидесятых, когда в расписании гастрольной поездки театра из города Ч по малым населённым пунктам, сиречь деревням и сёлам, возник спектакль по революционной пьесе одного из классиков советской драматургии, имя которого уже успело поспешно кануть в Лету.

Ну и поехали, разгрузились в бывшем здании церквушки, а нынче клубе, разместились, подготовились, загримировались, переоделись, дождались конца дойки и запаздывающих механизаторов и по отмашке главного агронома начали спектакль.

Раз пьеса была революционной, то, соответственно, и персонажи были исторические. Главным героем, конечно, был Владимир Ильич в исполнении замечательного актёра Алексея Кайсотина.

Первый акт подходил к концу. Замерший в предчувствии кульминации зал, переполненный колхозниками, поглощёнными театральным чудом, ловил каждое слово великого вождя, каждый жест.

А в это же время в маленькой тесной гримёрке за кулисами кипели футбольные страсти; артисты незанятые в сцене и все остальные любители, ловили каждый пас, каждый финт – на тускловатом экране чёрно-белого ветхого телевизора шла трансляция финального матча чемпионата мира между великими командами. Комментировал матч гениальный Николай Озеров, комментировал азартно, виртуозно, эмоционально.

– Штанга! – облегчённо восклицал Озеров.

– Пгоститутка! – в тон ему изрёкал на сцене пролетарский вождь, адресуясь Троцкому. – Политическая пгоститутка! Так и запишем для истогии.

Зрители, привыкшие ещё и не к таким ласковым эпитетам, внимательнейшим образом следили за извивами мысли Ильича, живо улавливая тончайшие нюансы.

– Какой виртуозный финт! Мастер! Поистине, мастер нижних конечностей! – гвоздил Озеров в узкой коробке телевизора. Телезрители вместе с ним облегчённо вздыхали и вытирали мелкий пот со лбов.

А на сцене происходила пауза. Ленин ждал чего-то. Ждал волнуясь и даже немного нервничая.

– Интегесно! Почему Феликс Эдмундович молчит? – изрёк наконец вождь. – Давно уже должен позвонить. – и стал прохаживаться туда-сюда.

Раз прошёлся, другой, третий. Звонка всё не было и не было.

– Ну, что ж! – объявил лидер мировой революции. – Погаботаем. Подождём.

Подлетел он к письменному столу, выхватил из ящика лист бумаги и стал стремительно что-то записывать, помогая себе губами, глазами и всем живым лицом.

– Декгет. – сам себе сказал он. – Пегвый декгет новой пголетагской власти.

Писал Ильич довольно долго, комкал исписанное, рвал листы, выхватывал новые. Наконец, видимо устав писать декрет, встал из-за стола, шагнул в глубину сцены и… поворотил Ильич очи в кулисы, в то самое место, где должен был находиться помощник режиссёра, дающий звонки, и, к своему удивлению обнаружил, что место пусто.

– Ах, какой приём демонстрирует наш форвард! – восторгался в далёком закулисном телевизоре комментатор.

– Почему же всё-таки не звонит Феликс Эдмундович? – взволнованно и даже слишком громко, и даже как бы призывно обращаясь к кому-то невидимому вопрошал притихших зрителей Ленин. – Что-то, вегоятно, пгоизошло.

Тут Ильич повернулся на каблуках, посмотрел в другие кулисы, но, к ещё большему удивлению своему, и там также обнаружил отсутствие присутствия кого бы то ни было.

Задумался он, хмуро, с прищуром, посмотрел в зал, потряс в воздухе пальчиком, как бы грозя кому-то, вероятно политической проститутке Троцкому, заложил палец за жилет и стремительно удалился в кулисы.

Зрители от напряжения даже привстали со своих мест, ожидая непоправимого. Но непоправимого не произошло – грянул телефонный звонок, затем ещё и ещё – Ильич за кулисами нервно давил на кнопку электрического звонка вместо помощника режиссёра.

– Владимир Ильич! – раздался дрожащий голос зрителя из заднего ряда. – Вам звонят!

– Слышу! Слышу! Иду! – отозвался Ленин, козликом выскакивая из кулисы и с разочарованием глядя на замолкнувший аппарат. – Не успел! Вот. Пожалуйста. Стоит на минутку выйти по сгочному делу, и он звонит. Вегоятно это Феликс Эдмундович!

Подлетел вождь к столу, поднял телефонную трубку, накрутил диск и откашлявшись проговорил: «Станция? Станция? Соедините меня с Дзегжинским! – выдержал паузу и облегчённо произнёс. – Феликс Эдмундович? Вы мне звонили? Да. Да. Это очень хогошо!»

Продолжая удерживать трубку возле уха повернулся влево, потом повернулся вправо, поглядывая в кулисы и продолжая бубнить: «Да. Да. Хогошо. Да. Понял.»

– Проход! Подача! – соловьём залился телевизионный Озеров, предвкушая хороший удар.

– Еду! Немедленно еду! – воскликнул Владимир Ильич, грохнул телефонной трубкой и пошёл в кулисы… закрывать занавес. Поплевал на ладони, взялся за ручку, сделал два-три поворота… Мягко пошёл тяжёлый занавес, скрывая потрясённых зрителей.

– Гол! – завопил комментатор!

– Го-о-о-ол! – донеслось из закулисного далека до слуха Ильича.

– Пгоститутки! – подумал вождь мировой революции и, закрыв занавес до конца, побежал за кулисы досматривать матч.

Чистая правда

Режиссёр Курилко́в, приехавший на постановку спектакля в очень известный, крупный театр, не курил. С собой он привёз жену и готовый макет декораций.

Впрочем, жена ездила с Курилковым всегда, на все постановки, во-первых, потому, что была театральным художником, и макет был её кровным детищем, а во-вторых, потому что блюла супружескую верность. Не свою. Верность своего супруга-режиссёра, чрезвычайно любящего режиссёрские показы. Что в этих показах было по мнению супруги, звали её старинным именем Евдокия, криминального? А то, что особенно охотно показывал Курилков молодым актрисам, как правильно на сцене целоваться долгими поцелуями, страстно обниматься, завлекать в амурные сети.

И вроде бы ничего такого особенного в этих показах не было, но ревнивая до умопомрачения Евдокия, предпочитала быть свидетелем всех этих невинных флуктуаций супруга, дабы упредить и не допустить.

Курилков же относился к строгостям жены с юмором, ибо земную жизнь давным-давно прошёл до середины и много дальше, так что угроза приближающейся стремительным темпом эректильной дисфункции уже приучила его к сугубо платоническим отношениям с юными дарованиями.

Вот так они и существовали в полной гармонии, режиссёр Курилков и его жена, художник Евдокия. Она рисовала эскизы, клеила макеты, а он ставил спектакли. Она ревновала, сидя в уголке на всех репетициях, а он выскакивал на площадку, чтобы показать очередной Джульетте или Дездемоне правильный страстный поцелуй и непременно чуть-чуть задерживал на горячем теле свою режиссёрскую руку. Задерживал лишь на мгновение, подспудно и тщетно пытаясь воскресить увядающий трепет желания.