Денис Петришин - Мертвая топь

– Ты Гостомысл?

– Кто спрашивает?

– Кнуд. Я посол мира. Это Торн. – Указал он на крепкого варяга, глядевшего на князя исподлобья медвежьими глазами. – Он сборщик податей.

– Я податей не плачу.

– Об этом и потолкуем, – утробным голосом пробубнил Торн сквозь густую бороду и стянул шапку с коротко стриженой головы.

– Мы от конунга Хольгера, – любезным тоном пояснил Кнуд и слабо растянул губы в искусственной улыбке. – Нужно обсудить случившееся недоразумение на Волхове.

Застонал больной ветер, нагоняя на Холмгород налитые тучи. Мгновение князь и посол смотрели друг другу в глаза. Наконец Гостомысл кратко кивнул, задумчиво опустив потухший взгляд: скрыл мелькнувшую в них безысходность.

Кнуд поднялся на крыльцо. Проходя мимо Рогдара, мельком глянул в глаза. В усталом взгляде варяга тускло поблескивала волчья тоска: его оторвали поручением от дома. В легком, осторожном шаге виднелись навыки охотника.

Торн ступал шумно, медленно, степенно. Он по-медвежьи раскачивался, его глаза, блестящие под массивными надбровными дугами, давили недобрым взглядом. Он держал широкую ладонь на оголовье каролингского меча.

Войдя в княжеский терем, они затворили за собой дверь.

С рыхлого неба сорвался плаксивый дождь, постукивая по деревянной черепице княжеского терема. Потянуло сквозящим холодом.

Рогдар спешно покинул Холмгород. Едя верхом по дороге, ведущей в Псков, несколько раз обернулся, чтобы взглянуть на дым кострища, на котором ранним утром сожгли тело Нилины. Далекий отголосок минувшей битвы ударил по ней, как варяжский меч.

Из всех последних событий вынес одно лишь заключение: люди рождаются, чтобы умереть на войне, и если она их обошла стороной – значит, что-то пошло не так.

Рогдар опустил голову, надвинув капюшон.

Бревенчатая изба стояла в ухоженном дворе, огражденном старым плетнем. В красных оконцах сквозь мутную слюду виднелись кружевные занавеси. Их узор напоминал хрустальную изморозь на стеклах. Соломенная крыша золотилась в теплых лучах осеннего солнца, зависшего на очищенном небесном куполе. Беленые стены сияли снежной чистотой.

Она бочком отворила дверь, держа в руках деревянный таз, который выволокла во двор и неуклюже выплеснула воду. Куры с возмущенным кудахтаньем разбежались по двору.

– Ой… – Она провела рукой по открытому лбу, убирая с лица витиеватый русый локон.

Свежий осенний ветер легонько подул, обтягивая вокруг ее стройной фигуры бежевую подпоясанную рубаху, расшитую на воротнике и рукавах славянскими узорами.

Рогдар вошел во двор, ведя коня за узду. Подняла на него голубые глаза, выронила таз и спущенной стрелой бросилась к нему. Теплыми руками обхватила его шею, губами быстро касалась его щек, бороды, носа и глаз. Жадно прижималась к нему, висла на нем и быстро дышала, удерживая накатившие слезы.

– Вернулся! Вернулся, мой хороший! Родной мой! Любимый мой! Живой! Родненький, живой!

На мгновение отстранилась от него, бегло осмотрела и, радостно пискнув, вновь прижалась, ненасытно сжимая его нежными руками.

– Познакомься, Каля. Это Сивка.

– Ой, а где же ты коня раздобыл?

– Гостомысл подарил.

Она вновь прижалась к Рогдару, повисла на шее.

– Как же я рада! Как я рада! Ой… а что это у тебя? – Нахмурилась, осторожно прикоснувшись пальцами к его виску.

Рогдар махнул головой.

– Не обращай внимания.

– Кошмар! – воскликнула она, жалобно изогнув брови.

– Не выдумывай.

Каля утянула его за руку в дом, усадила за стол и живо засуетилась возле печи. Устало подпирая рукой подбородок, Рогдар наблюдал за ней. Она хлопотала среди чистоты, порядка и уюта. Быстро и ловко что-то переставляла, разогревала в натопленной печи и ставила на стол всё, чем можно накормить.

На радостях забыла спросить, чем закончился их поход.

– Ну, кушай, родной.

– А ты?

– Я поела.

Не притронулся к еде. Привлек Калю к себе и прижался головой к ее животу. Она вплела ласковые пальцы в его волосы.

– Ты дрожишь, – сказал он. – Тебе холодно?

– Нет. Просто…

– Скажи.

– Нет-нет, всё хорошо… – В ее голосе мелькала неважно скрытая тревога. По щекам потекли хрупкие бусинки слез, которые срывались вниз и путались в его волосах. – Всё хорошо, Рогдар…

День ушел на покой. Сумерки заполонили тихий Псков серой пеленой, и в уютных оконцах загорелись тусклые огоньки лучин. По улицам прокатился вечерний лай собак, которые вскоре умолкли и разбрелись по будкам. Из соснового бора послышался унылый вой одинокого волка.

Обнявшись, они засыпали под теплой шкурой. Прижимаясь к Рогдару, Каля боролась с настойчивым сном, который заволакивал сознание, словно туман. Сквозь мирную дремоту сжала пальцами его шершавую ладонь. Держалась за нее, чтобы он никуда не ушел вновь.

– Рогдар?

– М?

– Ты здесь?

– Я рядом.

Умиротворенно вздохнула и улыбнулась сквозь сон: его пальцы легонько гладили ее волосы.

Заря еще не проступила, когда он проснулся. Рогдар осторожно поднялся, сел на край лежанки и тревожно взглянул на Калю. Свернувшись калачиком, она тихо дышала, объятая мирным сном.

Она спала, ничего не знаю про послов Хольгера, явившихся к Гостомыслу. Рогдар закрывал глаза и вздрагивал, видя их лица. Сон к нему больше не вернулся.

До самого утра Рогдар не сводил с жены смятенный взгляд.

– О чём они договорились?

Псковский князь Избор сидел во главе стола, за которым собрались бояре, купцы и ростовщики. Угрюмые лица неотрывно смотрели на сидевшего подле князя Рогдара.

– Не знаю, – спокойно ответил он. – Но варяги не договариваться пришли. Они пришли требовать.

– Мы ж не знаем, что ответил им Гостомысл, – возразил кто-то из бояр.

– А что он мог им ответить? – хмыкнул Рогдар.

– Рогдар прав, – кивнул Избор. – Князь Буривой пал со всей ратью. Теперь Гостомыслу нечего противопоставить варягам.

– А Белоозеро?

– Мы не знаем, что стало с белоозерским войском. Даже если оно уцелело, меряне не станут биться за независимость словенской земли. Теперь после распада союза у них одна забота – не пустить карательные банды на свою землю.

– Меня сейчас меньше всего заботит участь мерян, – сказал один из бояр. – Варяги явятся сюда и потребуют с нас дань. Что мы им противопоставим?

Зал наполнился роем людских голосов. Князь Избор медленно встал из-за стола и, опираясь на резную трость, подошел к окну, сильно прихрамывая на правую ногу. Задумчиво смотрел сквозь мутную слюду. Стиснув зубы, грубо, озлобленно, с ненавистью провел рукой по больной ноге.

Вдруг стукнул тростью, обрубая нарастающий шум.

– Сколько мы сможем выставить людей против Хольгера? – спросил он, повернувшись к столу. – Сотню? Две? И это в лучшем случае.