Михаил Азариянц - Скиталец

Утром я вышел на балкончик, пристроенный у самого входа, умылся из умывальника, сладко потянулся, разминая помятые бока и неожиданно увидел людскую очередь, тянувшуюся из глубины небольшого поселка, до железнодорожного пути, на котором стоял комбинированный товарняк, состоящий из вагонов, полувагонов и нескольких цистерн. На одной из них у открытого люка верхом сидел человек, с большим поварским черпаком, который он периодически окунал в цистерну, доставал что-то и выливал в посуду, которую ему подавал другой человек, который (в свою очередь) передавал ее вниз и менял на какое-то ведро или кастрюлю. Все стояли тихо, со знанием дела ждали своей очереди. Я удивился и с вопросом зашел в комнату начальника станции.

– А вы не подскажите, любезный, что там за очередь?

– А эта, – он махнул рукой в сторону, не поднимая головы, – да там, в составе цистерна с вином стоит, вот они и ополовинивают ее, а потом напьются и пару дней будут куралесить.

– А как же? ведь это нельзя! – изумленно заметил я.

– Да ладно: льзя, нельзя, нет у них такого понятия. Они здесь в глуши одичали совсем.

– Поселок маленький, лес и лесостепи, за поселок выйдешь – такая глухомань. Только что и есть школа да медпункт, почту сбрасывают с проходящего поезда. Пассажирские здесь не останавливаются. Вот они и устраивают себе праздник, как цистерна попадется.

– Откуда же они знают, что там вино?

– Хм, у них глаз наметан. Да еще информаторы с других станций.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – удивился я.

– Ничего привыкните.

…..Я лежал и улыбался, вспоминая этот анекдотичный пассаж.

В дверь постучали. Я неторопливо накинул на голое тело длинный, вязанный из сейлона халат, подаренный мне любимой тещей, и, едва заслонив нижнюю часть, пошел к двери.

Придерживая халат одной рукой, другой отодвинул никелированный засов и открыл дверь. Передо мной стояла девушка – почтальон, в коротенькой синей юбочке на бретельках и прозрачной нейлоновой кофточке, розоватого цвета, под которой едва просвечивали спелые, торчащие вперед сосками, как два наведенных пистолета груди, готовые выстрелить своим спелым соком в любого, кто первым прикоснется к ним.

– Господи, – взмолился я про себя, – и за что ты посылаешь мне такие испытания? ведь я, вечно горящий пламенем любви, могу не сдержать своей страсти к такой милой, юной, манящей своими перстами, нимфе и кинуться на нее.

Девушка почувствовала мое волнение и недоуменно спросила: Что с вами, вам плохо? я почтальон, и принесла вам телеграмму.

– Нет, нет что вы – волнуясь ответил я, – мне хорошо, очень хорошо, разве может быть плохо, когда рядом такой благоухающий пион? Я даже очень доволен, что именно сейчас, в минуты одиночества, такое счастье видеть вас, выпало мне.

Она сделала шаг вперед, чтобы не остаться за порогом и продолжила:

– Вот здесь распишитесь и получите ее. – И она протянула мне квитанцию.

В одну руку я взял телеграмму, второй придерживал халат, прикрывавший мою наготу. Квитанцию я машинально зажал губами, чтобы в освободившуюся руку взять ручку, но пола халата выскользнула, и я невольно обнажил, все то, что я так тщательно прятал под ним. Девушка прыснула смехом, но ничуть не смутившись, продолжала смотреть на мое мужское достоинство, принимавшее иную форму, с нескрываемым любопытством.

– Ну вы даете, мужчина!!!

– Ой простите! Уронив ручку и квитанцию, я пытался закинуть полу халата, но запутался в ней, шагнул назад и, наступив на его край, упал на спину и разнагишался совсем. Девушка, уже не смущаясь, хохотала громким, заразительным, но манящим смехом, который мне и дал повод для того, чтобы окончательно понять, что финиш может быть только такой. Я протянул руку помощи и прикоснувшись к ней, потянул ее вниз. Дверь захлопнулась. И мы остались на полу.

Как там у Лермонтова: «Они сплелись, как пара змей, обнявшись крепче двух друзей». Головокружительный запах «белой сирени», который исходил от ее каштановых волос, нежное, теплое тело и глубокие озера страстных голубых глаз, со дна которых слышались стоны блаженства, растворяли все мое существо и уносили в небеса. Трудно было оторваться от этой божественной чаши, наполненной медом жизни. Нет, это ни была любовь, но это была страсть, такая же безрассудная, импульсивная, как и вся моя жизнь.

В телеграмме жена извещала, что в субботу прилетает с побережья. Я неоднократно ругал себя за импульсивность, необдуманные поступки, за страсть к красивым женщинам. Иногда устраивал себе самосуд, но каждая новая встреча с таковой, мгновенно перечеркивала как бы правильные, с точки зрения морали, мысли, и я как в омут головой, окунался в новую страсть. Да это был, пожалуй, мой самый большой недостаток, с которым не получалось успешно бороться. Правда все было тайно и жена никак не могла заподозрить меня в неверности. Но, как известно, всякая тайна и называется тайной, что со временем она становится явью, только все сходится ко времени ее раскрытия. Она может жить и месяцами, и годами, и столетиями.

После того, как я доложил Баркинхоеву о результатах моей месячной командировки, он улыбнулся (хотя ему, строгому и требовательному начальнику это было не свойственно) и сказал: Я все знал, дорогой, и премного тебе благодарен за оперативность, настойчивость и творческий подход к данному мною поручению. Фактически сегодня Чумаков может стартовать с передислокацией. Я уже договорился с начальником гурьевского отделения дороги о формировании комбинированного состава, куда войдут пассажирские вагоны, полувагоны и платформы. Завтра начинает грузиться. И еще тебе большой привет и благодарность от начальника и челябинского отделения, за неожиданно быстрый старт нашего общего дела. В конференцзале, где проходило совещание, было много народа: здесь и начальники СМП и главные инженеры, и все начальники отделов УС-99. Мне было неловко Я не привык к тому, чтобы начальство меня хвалило. Обычно я за свои инициативы и самостоятельные решения, получал только назидания, косые взгляды соратников, а иногда и взбучку. А тут хвалил, да еще принародно. С этого дня при встрече коллеги по работе, более подчеркнуто кланялись, более громко приветствовали голосом, да еще с каким-то особым усердием выдавали свое почтение. У нас в стране так принято: если начальник похвалил, то возможно скоро приблизит к себе, а тот, кто усердствует рядом с тобой, паровозиком и пойдет вверх по служебной лестнице. Но я – то знал, что эта похвала не на долго. Я по натуре временщик и никогда долго не задерживался на новой работе. Причин было много, и главная состояла в том, что себе я прощал некоторые шалости, как например, любовь к красивым женщинам. Зато терпеть не мог жуликов и воров, я не имел ввиду, карманников, то их профессия, а тех, которые дурили ближнего, врали и через это обогащались, а себя представляли честными и порядочными, да еще и учили жизни других. Вот все это и побуждало меня к смене работы. Мама, замечая такие наклонности, говорила мне, что, меняя работу ты уходишь от проблем и от людей, ты можешь много раз уйти от них, но от себя ты никуда не уйдешь. И она была права.