S. I. - Цветополь

Я кончил и слил слизь, ведь я – конченый слизень,
смазливость свою разменявший на чирсы
с рандомными хиппи,
возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,
Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,
В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

Вдруг прекратил я. Меня осенило.
Я болен. Болезнь моя в прозе.
Округлость винила душу манила.
Теперь я не предан моде.
Ликуйте, народы, ведь вы – обормоты,
вы кончены, как и мой корень.
Вам бы лишь мода, а я уж свободен —
накурен, пропитый до гроба.
Вам потреблять, а мне бы стерня,
Чтоб орать и пахать в чистом поле,
с утра до ночи, от зори до зори,
До пота и в голенях боли.
А там, посмотри, и хлебушек осенью вскоре.
Накормим и вас мы, накормим, не бросим.
Ведь с вами бухать, а без вас – умирать.
Я был рад приобщиться к изгоям.

Я кончил и слил слизь, ведь я – конченый слизень,
смазливость свою разменявший на чирсы
с рандомными хиппи,
возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,
Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,
В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

Стать бы стулом, цвета кедра.
Или просто потолком.
Ошиваться возле центров
Невеликих городков.
Ощущать древесным телом
Коверкотное пальто,
Забываться в разговорах
Про вчерашнее кино.

Стать бы граммом алкоголя
И в бутле, бурля, бродить.
Наливаться с хлюпом в чашку
И в уме шально острить.
Капать граммом на печеньку
И, касаясь алых губ,
Восхищаться ароматом
Напарфюмленных подруг.

Ему нужно идти, но он тонет в горячей ванной.
Сгорают от тяжек бычки, падая в ванну попарно.
Тонут ребенка мечты, окутаны клубами дыма.
Дым не спасает, хотя без него и паршиво.
Дребезги мыслей кусаются браными думами.
Пиво и водка, виски и кола – до упали.
Веревка иль нож, тонуть или выйти в окно,
но решено – к черту весь брен и вперед.
А если он все же не сможет дойти,
если получится так, что утонет,
тупо открыть не сумеет шасси
в диком пике над условных Гудзоном.
Если в пути его все же убьют,
а сигареты не сгладят все раны,
отдайте ветрам его прах на приют,
развейте его над морями

Развейте мой прах над морями
дикой морозной зимой.
Тлен ползает под парусами,
я ж буду летать под луной.

Берег, каскад, окунайся, странник,
город тебя подождет.
Ведь Нэмо постиг океаны,
он вскоре и нас постижет.

В мраку и жар. В снега, холода и морозы.
Все тот же маршрут, ни на минуту не сломлен погодой.
Все те же дома, все те же счастливые, злобные лица,
чья участь одна – веселиться, бухать, материться.
Люди, которым он нафиг не нужен.
Люди, из-за которых он злится.
Чванны, глупы, безразсудны.
Люди, с которыми надо слиться.
Сквозь толпотворенье рушит в места неспокойны.
Все с теме же мыслями – нахуй все мысли, я болен.
Как же уделать уроком людей безразличных?
Эй, у него же есть слово – собственный дом пяти листьев!
И с Блоковской мыслью о деле поэта,
и с потом на лбу, и одетый абы как,
бежит по троллейбусу молча на выход.
Если забьют, то вы знаете прихоть:

Развейте мой прах над морями
дикой морозной зимой.
Тлен ползает под парусами,
я ж буду летать под луной.

Берег, каскад, окунайся, странник,
город тебя подождет.
Ведь Нэмо постиг океаны,
он вскоре и нас постижет.

Оранжевый чай по гортани течет,
градусом спирта пути обжигая.
Пастырь паству ко причастью зовет,
мертвых надеждой утешить пытаясь.

Солнце садится за линию неба,
ловятся искры последних надежд,
странники, вроде же Боба Марлея,
шалостью губят души невежд.

Кольки от хохота рвут животы им,
горькость от курева в полости рта,
радуга в музыке строит мечты,
а ночи проходят вблизи кабака.

Гимны отчизне поются уныло,
песня поэта уже не прельщает,
непостижимые странности мира
грустью-тоскою людей удручают.

Солнце, зачем? Солнце, не надо!
Людям не выгоден мир без уклада.
Бог иллюзорный им греет сердца.
Зачем отбирать у мерцов небеса?

Осень. Прохлада, а в обуви влага.
Подштопаны боты, мокры, без подкладок.
Но пофиг, ведь дана уму крипторамма —
развеять все смыслы поэтским дурманом.
Листы под руками и ручка зубами
выводит кривые умышленно прямо.
Виднеются строки – мышленья пороки —
«я болен. я туп. я опьянен!…»
Так вот эти люди! Так вот эти скряги!
В думах его все описаны грязью.
От имени тысяч он пишет в себешнем:
«Я чувствую червей! Я чувствую трэшность!»
И в белой горячке aka вдохновенье
мерцают зорницы в зерне охмеленья,
и листья бумажные строками марят:
«я не был готов к этой паре!»